Три рассказа из архива на Лубянке - Владимир Белецкий-Железняк

— Значит, через час я зайду за вами, Нина Георгиевна.

В соседней комнате пьяно икнул голос:

Чем торгуешь? Мелким рисом.Чем болеешь?..

и при ударении на «сифилисом» у прощавшейся со мной Нины задрожали губы, и агаты зрачков вонзились в мой мозг дикой ослепляющей болью. Я, ни слова не говоря, вошел в комнату Петра Семеновича. Его жена, сидя на кровати, кормила грудью ребенка, другой детеныш ползал по полу, сам хозяин в одном нижнем белье сидел за столом и наигрывал на балалайке; мой вид их испугал, женщина воскликнула:

— Ох, Господи!

А Петр Семенович перестал играть, но я просто вырвал у него из рук балалайку и ударил его по испуганной физиономии, затем взял инструмент и разбил его о стену. Петр Семенович все время зачарованно глядел на меня, и только когда я вышел, хлопнув дверью, раздался его выкрик:

— Я жаловаться буду!

На лестнице меня догнала Нина, она тяжело дышала, и ее губы были полураскрыты:

— Постойте!

И когда я остановился, она взяла мои руки, и я почувствовал теплое прикосновение ее рта.

— Спасибо!

Лестница деревянная, и ступеньки шаткие, сзади взвизгивала жена Петра Семеновича, надрывался плачем грудной ребенок, а я смотрел на свою руку — рука была жилистая и грязная, я не успел вымыть рук, когда шел к Зарницыным.

В тот день вечером январские иголки кололи лицо, извозчик был старый и некрасивый, его синий армяк зеленел заплатами, а лошадь, серая, с облезлой гривой, двигалась медлительной рысцой. Нина смотрела по сторонам и шептала:

— Ах, как хорошо! Я в эту зиму впервые еду на санках.

Ее настроение заражало меня. Улицы, по которым тащились санки, были для меня лучшими во всей Москве. И только я опасался за легкость Нининой одежды. Как сейчас помню, на ней было черное демисезонное пальто и летняя шапочка. Я снял с шеи кашне и укутал ее до подбородка. Она под полостью взяла мою руку, ее тонкие пальцы обласкали сухость моей кожи.

— Нина Георгиевна, — сказал я. — Нина Георгиевна, вы…

Я хотел сказать, что она самая хорошая, что я уже полюбил ее, что мне дорого каждое прикосновение ее пальцев, я хотел сказать многое, но слова не шли на ум, вернее, если бы их произносили, они бы получились лживыми, стертыми и обыденными. И потому я промолчал.

Большой театр раздавил Нину своим великолепием. Она, стесняясь, позволила мне снять демисезон и, очутившись в старом, наспех выглаженном синем шелковом платьице, как котенок, неуверенно скользнула по паркету боковой лестницы. Я догнал Нину около буфета:

— Нина Георгиевна, вы не хотите ли чаю?

Она пила чай, и в ее тонких пальцах дрожало шоколадное пирожное. Я чувствовал умиление перед ней, и мое лицо было зеркалом, в котором она разглядывала мои настроения. Она боялась опоздать к началу спектакля и, скушав пирожное, тронула меня за рукав:

— Идем.

Места были в ложе второго яруса. Давали «Демона».

У «Демона» на лице жирел грим и обвисали щеки, а Тамара переступала, как утка.

Обратно мы шли пешком. Снег хрустел под ногами Нина доверчиво рассказывала мне о скудости своей жизни и о том, что по ночам ее посещает ужас — «ужас лохматый, и лапы у него паучьи». И опять в ее глазах покоряюще заплясало стройное безумие.

— Нина, — сказал я, поддаваясь ее силе. — Нина, я вас полюбил. Нина! — уже громко, на всю улицу, крикнул я — Нина, я видел горы трупов, и контузия живет в моем мозгу. Нина, я не хочу выйти в тираж без твоего имени. Я лягу у твоих ног и ради тебя забуду о том, что делается в нашей стране. Нина, все пятилетки и всю технику я променяю на твое худенькое тело, и вкус твоих губ будет для меня таким же поднимающим, как приказы Реввоенсовета.

Я сжимал в своих объятиях Нину. Прохожие шарахались от нас, как от зачумленных, но я ничего не видел.

— Пустите, — попросила Нина и жалобно улыбнулась. — Вы сделали мне больно.

Тогда я опомнился от своего безумия. Проезжающее такси довезло нас до особняка. Январские снежинки кололи мое лицо, а сердце билось, как курица в руках кухарки перед своим закланием. Перед тем как проститься с Ниной, я спросил:

— Вы не зайдете ко мне?

Ее лицо дернулось судорогой, и она, ни слова не говоря, пошла за мной. В комнате горело под абажуром электричество, и на столике лежала раскрытая книга стихов. Нина подошла к столу и громко прочитала:

Мне хочется, мне хочется с тобой остаться вместе.Мне хочется, мне хочется смотреть в твое лицо.Мне хочется надеть тебе, своей невесте,На пальчик маленький звенящее кольцо!

Ее голос дрогнул, она подняла книгу и швырнула в угол.

— Ему хорошо писать! — с надрывом, как давеча плакал ее брат, сказала она. — Хорошо писать о чистых девушках и о белых лилиях… а пожил бы он, как я… то…

Нина села на кровать и начала расстегивать платье. Один крючок не поддавался, она дернула его, и обнажились плечи, и, как два мячика, выпрыгнули груди из белого полотна.

— Зачем все это? — крикнул я. — Зачем все это?

— Вы ведь этого хотите?

— Нет! — я на коленях подполз к ней и охватил ее ноги. — Нет!

Невидимые пауки цеплялись за мои нервы, и в паутинах мозга жалобно пели мухи.

— Нет! Совсем по-другому, вот так… — я покрыл поцелуями загрязненные башмаки и заштопанные дырочки ее чулок. — Нет!

Один паук заполз в горло и защекотал своими лапками, и вместе с рыданьем я выплюнул его к ногам Нины.

Ее руки обхватили мою голову, груди прижались ко лбу, и я в полубреду слышал голос:

— Милый! Милый! А я думала! Милый!

Шатаясь, я поднялся. Посмотрел затуманенно на нее и понял: я, бывший член партии Сергей Рубаковский, впадаю в психоз, я понял: ожившая психостения сказалась пляской пауков. И тогда в бешенстве я крикнул:

— Вон! Вон! Б…!

Она в первую минуту не поняла. Ее глаза широко раскрылись и приняли гнусность моих слов, затем в зрачках взметнулась попранная человеческая гордость.

— Ты посмел? — она поднялась с кровати и накинула на голые плечи пальто. — Ты… — и с непередаваемым презрением выпустила из своих губ: — Хам!

Я не удерживал ее. Я едва нашел в себе силы добраться до кровати и заснуть тяжелым невидящим сном.

На другой день проснулся с сильной головной болью — казалось, что пухнет голова. Когда пухнет голова, мысли, как тесто, они разлетаются в разные стороны.

Все вчерашнее казалось каким-то невероятным. Зачем пошел в театр? Для чего были сцены с Петром Семеновичем и Ниной? Что, собственно говоря, толкнуло меня к Нине?

Не знаю. Честное слово, не знаю. И потому, что не знаю, еще более мучаюсь…