Разбойники - Фридрих Шиллер

И так – смелее! Я вырву с корнем вокруг себя все, что мне преграждает дорогу к власти. Я хочу быть полным властелином и постараюсь силою добыть то, чего не мог добыть своими достоинствами. (Уходит).

Вторая сцена

Корчма на границах Саксонии.

Карл Моор, углубленный Шпигельберг пьет, сидя столом.

Карл Моор (закрывает книгу). О, как мне становится гадок этот чернильный век, когда я читаю в «Плутархе» о великих людях.

Шпигельберг (ставит пред ним стакан и пьет). Так читай про Иосифа прекрасного.[12]

Моор. Священная искра Прометея выгорела – и ее стали добывать из канифольного порошка[13], этого театрального огня, на котором нельзя раскурить и трубки табаку. И вот люди заползали, как крысы по палице Геркулеса. Французский аббатик проповедует, что Александр был труслив, как заяц; чахоточный профессор, который при каждом слове подносит флакончик с нашатырным спиртом к носу, читает лекцию о силе. Люди, падающие в обморок от всяких пустяков, критикуют тактику Аннибала: вислоухие ребята ловят фразы из битвы при Каннах и злятся на победы Сципиона, потому что должны излагать их учителю.

Шпигельберг. Да это чисто по-александрийски.[14]

Моор. В награду за ваш кровавый пот в жару битв – вы живете теперь в гимназиях, и ваше бессмертие прозябает в школьных сумках. Из благодарности за пролитую вами кровь, нюренбергский торгаш завернет в вас грошовые пряники, а при особенном счастии, какой-нибудь французский драматург поставит вас на ходули и заставит плясать на проволоке[15]. Ха, ха, ха!

Шпигельберг (пьет). Читай-ка брат Иосифа.

Моор. Право, этот гнусный век кани к чему неспособен более, как только пережевывать подвиги прежних времен, и героев древности изводить комментариями или уродовать их в трагедиях. Сила воспроизводить людей иссякла в бедрах – и вот теперь воспроизводить людей должны помогать пивные дрожжи.

Шпигельберг. Чай, братец, чай!

Моор. И вот они искажают свою здоровую природу нелепою рутиною, не могут собраться с духом осушить стакан, потому что им придется при этом пить за чье-то здоровье; жмут руку лакею, чтоб он замолвил словечко его сиятельству, и нападают на бедняка, которого не боятся; обожают за обед и готовы отравить друг друга за последнюю тряпку, перекупленную у них на аукционе; проклинают саддукея[16] за то, что тот редко ходит в церковь, а сами рассчитывают свои жидовские барыши у самого алтаря; становятся на колени, чтоб только выказать складки своего платья; не сводят глаз с проповедника, чтоб только высмотреть как причесан на нем парик; падают в обморок при виде зарезанного гуся и рукоплещут, когда их соперник уходит банкротом с биржи… Как горячо жал я им руки; «только один день!» – Куда!– «В тюрьму, собаку!» Просьбы! клятвы! слезы!.. (Топая ногой). Ад и черти!

Шпигельберг. И все из-за каких-нибудь двух тысяч дукатов?

Моор. Нет! я не в силах более об этом думать! Мне ли сдавить свое тело шнуровкою и заковать свою волю в законы? Закон заставляет ползать улиткой того, кто бы взвился орлиным полетом. Закон не создал еще ни одного великого человека, тогда как свобода высиживает крайности и колоссов. О если б дух Германа жил еще в золе! Дайте мне войско таких молодцов, как я – и из Германии выйдет республика, перед которой Рим и Спарта покажутся женскими монастырями. (Бросает шпагу на стол и встает).

Шпигельберг (вскакивая). Браво! брависсимо! Об этом я и хотел речь вести. Я тебе шепну кое-что на ухо, Моор – мысль о чем уже давно не выходит у меня из головы. Ты для меня прямая находка. Пей же, братец, пей! Слушай – сделаемся жидами и восстановим Иудейское царство[17]. Признайся! ведь это хитро задуманный план? Мы издаем манифест, рассыпаем его во все четыре стороны света! и приглашаем все, что только не ест свинины, в Палестину. Там достоверными документами доказываю я, что Ирод, четвертый царь[18], был мой предок – и так: далее. То-то будет торжество, братец когда они опять немного выкарабкаются на свободу и увидят возможность отстроить наново Иерусалим. А пока железо горячо – прочь турок из Азии, руби кедры на Ливане, строй корабли, закладывай верфи, крути всем народом! Между тем…

Моор (улыбаясь, берет его за руку). Товарищ, пора бросить дурачества.

Шпигельберг (озадаченный, с удивлением). Не играть же тебе роль блудного сына – тебе, удальцу, писавшему шпагою на лицах более, нежели три писца в добрый год в приказной книге… Припомнить тебе что ли о наших похоронах? Да эдак мне придется вызвать твой собственный образ пред твои очи, чтобы заставить снова вздуться огнем твои жилы, когда уже ничто более тебя не вдохновляет. Помнишь, как господа из коллегии[19] подстрелили лапу твоему бульдогу, а ты в отместку предписал пост всему! городу? Все смеялись над твоим приказом; но ты – малый не промах – скупаешь все мясо во всем Лейпциге, так что в продолжение восьми часов в целом округе не было обглоданной кости, и рыба начала подниматься в цене. Магистрат, бюргерство готовы были лопнуть со злости. Припомни, как мы, в числе тысячи семисот, с тобой во главе, а за нами мясники, разносчики, трактирщики, цирюльники и все цехи поклялись разбить в пух весь город, если хоть кого-нибудь из нас тронут пальцем. Вышло, как стрельба при Горнберге[20], то-есть – ушли с носом. Ты созываешь докторов на консилиум и предлагаешь три дуката тому, кто пропишет собаке рецепт. Мы боялись, что господа врачи заупрямятся и скажут «нет», и уж сговорились было прибегнуть к насилию. Не тут то было: господа врачи передрались из-за трех дукатов и сбили цену на три баца[21]; в одну минуту написано двенадцать рецептов – и бедное животное протягивает ноги.

Моор. Подлецы!

Шпигельберг. Погребение было совершено с подобающим великолепием. Отпевали собаку не дурно. Мы, в числе тысячи человек, каждый с фонарем в одной руке и со шпажищей в другой, среди ночи, с колокольным звоном и гамом проводили собаку за город и там зарыли. Потом начался кутеж, который продолжался до раннего утра. Ты поблагодарил публику за сердечное участие и приказал продавать мясо по половинной цене. Mort de ma vie! Тогда на тебя глядели с таким же почтением, как гарнизон в завоеванной крепости.

Моор. И ты не стыдишься этим хвастаться? В тебе нет на столько совести, чтоб краснеть от подобных воспоминаний?

Шпигельберг. Оставь, оставь, ты более не Моор. Иль забыл, как тысячу раз за бутылкою вина подтрунивал над своим старым хрычом и еще говаривал: «пусть его копит и скряжничает, а я буду пить так, что небу станет жарко». – Помнишь ли это? а? помнишь? Ах. ты бессовестный, хвастунишка ты этакой! Тогда говорил ты по-молодецки, по-дворянски, а теперь…

Моор. Будь проклят ты за то, что мне это напомнил! проклят я, что сказал это! То вино говорило во мне – и мое сердце не внимало тому, что болтал язык.

Шпигельберг (качая головой.) Нет! нет! Не может быть, чтоб ты говорил серьезно. Признайся, уж не нужда ли тебя так приструнила? Дай-ка, я расскажу тебе кое-что из моих ребяческих похождений. Возле нашего дома был ров, небольшой, так фут в восемь в ширину, и мы, ребята, бывало, все бьемся, как бы через него перескочить. Все напрасно. Скок – и летишь кувырком на дно, а вокруг – смех, крик, хохот, всего закидают снежками. У соседних ворот ходила на цепи огромная собака, да такая бестия, что, бывало, девкам не было прохода: так и рвет за платье. Первым моим удовольствием было дразнить собаку, и я, бывало, помирал со смеху, когда животное на меня бросалось: если б не цепь, вот так бы, кажется, и растерзала. Что ж случилось? Раз, дразня собаку, я так утрафил ее по ребрам камнем, что она в бешенстве сорвалась с цепи, да за мною: я – бежать, как угорелый. Чорт возьми! проклятый ров как тут передо мною. Что делать? Собака на пятах. Не долго думая, я разбежался – скок – и прямо через ров! Прыжку этому обязан я жизнью; бестия в клочки бы меня разорвала.

Моор. Ну что ж из этого?

Шпигельберг. То, что силы растут с нуждою… Потому – я никогда не трушу, когда доходит до крайности. Мужество растет с опасностью; гнет увеличивает силу. Судьба, верно, хочет сделать из меня великого человека, когда так упрямо загораживает дорогу.

Моор (с сердцем). Право, не знаю, на что нам еще мужество, и где нам его не хватало?

Шпигельберг. Неужели? – Так ты хочешь, чтоб твои дарования выдохлись, таланты погибли? Уж не думаешь ли ты, что твои лейпцигские проказы переходят предел человеческого остроумия? Дай-ка нам сперва тереться к большой свет: Париж и Лондон. – где съешь оплеуху, когда назовешь кого честным человеком. Душа радуется, как там ведут дело на большую ногу. Глаза, брат, вытаращишь! Как подделывают подписи, фальшивят кости, ломают замки и вытряхивают требуху из ящиков; этому всему поучись, брат, у Шпигельберга. На первую виселицу повесил бы я того, кто хочет голодать, имея здоровые пальцы.