Каменное брачное ложе - Харри Мулиш

— Все сказала?

Мужчина смотрел на нее, но она замолчала. Вдруг он повернул голову и посмотрел на бутылку, стоявшую на соседнем столе…

Тринадцатого февраля тысяча девятьсот сорок пятого. Коринф слушал, пытался слушать, но между ним и словами что-то стояло, и он не мог понять, о чем говорит Гюнтер.

Они легли в постель. Горы на горизонте дрожали от стрельбы русских. По улице проехал военный паромобиль, работавший на дровах, тарахтя колесами по мостовой, потому что шин тоже больше не было. С площади за углом доносились команды и крики; город был забит, как торгующий птицами магазин, толпами отступавших вместе с фронтом беженцев, которые ночевали в парках и в лугах на берегу Эльбы. Гитлер, окончательно одуревший, потерявший все, сидел под своей разрушающейся столицей, окруженный астрологами, палачами и медиками, и жрал шоколад и сладкое печенье. И когда солнце светило в голубом небе над Дрезденом, в каменных небесах его бункера солнца не было, только старые кирпичи. Тем, кто не жил в то время, никогда не понять. Город был мертв, он умирал; улицы и церкви существовали в пространстве, но исчезла земля, на которой они стояли: чего-то не хватало, это происходило вне истории, не в 1945 году, а за сто тысяч лет до Рождества Христова. Самое удивительное, что, когда динозавриха решила устроить себе гнездо во внутреннем дворе Цвингера[19], никто этого не заметил.

Мертвы. Разбужены. Великий Таракан увидел, как со всех сторон были протоптаны туннели, и приготовился умереть. Ни по каким другим причинам он не выкопал бы их, крот, гадавший на картах; наконец-то он почувствовал себя дома, в мире, принадлежавшем ему одному. Впервые за двенадцать лет он был счастлив: вот они, двенадцать ворот святого города, Новый Иерусалим, спустившийся на него с небес, словно невеста, украсившая себя, чтобы поразить будущего мужа, — кольцом из огня и мертвецов, с которыми он заперся в подвале. Он желал одного — горячего весеннего гона; он знал о наступлении темных легионов с востока и сверкающем базаре вторжения с запада, перекрывшем ему путь к морю, дошкольник-сластена, увечный сперматозоид: он чувствовал себя, как в материнском лоне.

— Он вылез, конечно, из окна на крышу, — сказала женщина. Это все женщина говорила. — Он не пошел в подвал, никогда не ходил. Дрезден за всю войну не пострадал, потому что это был город — произведение искусства, понимаете. У нас часто объявляли тревогу, но никогда ничего не случалось. Он уже говорил, что не мог поверить, что они нас так украсят, англичане. Осветительные ракеты, понимаете? Он видел, как по улицам бежали люди, было светло как днем.

— Это были англичане? — спросил Шнайдерхан.

— По ночам это всегда были англичане, — сказал мужчина и посмотрел на Коринфа, который кивнул и покосился на Шнайдерхана. Шнайдерхан крутил между пальцами толстую сигару.

— Когда он спустился в подвал, я увидела, что он просто сбрендил со страху. Я сидела в угольной яме вместе с ребенком. Он спал. Многие спали, завернувшись в одеяла. Народу полно набилось. Он нам подмигнул, потому что мы были близко к двери, но не решился сказать, что он видел. Никому такое и в голову не пришло. Мы слышали самолеты, но и раньше над городом летали самолеты. И война, собственно, уже кончилась.

Женщина говорила, а мужчина только кивал. У дверей кто-то выкрикнул длинную подстрекательскую фразу, словно приготовленную заранее, для разрядки. Он кого-то подзуживал? Или то был опоздавший по болезни супруг-мститель? Женщина говорила Хелле:

— И тут началось. Нас затрясло. Весь дом затрясся. Вдруг, вдоль всего коридора. Мы смотрели на потолок, с чего это он так раскачался? Как будто небо рухнуло вниз. Я уже начала забывать, — сказала она и положила на стол руку с четырьмя стальными кольцами: на мизинце и указательном пальце. — Я думала, он нас взял на руки. Я не знаю… И тут дом рухнул в подвал.

Коринф почувствовал, что нога Хеллы коснулась его ноги. Как это вышло? В ту же секунду плоть его восстала в штанах: пушка, вылезшая из-под маскировки в «Атлантической стене»[20] и двинувшаяся в сторону моря. Он переставил другую ногу и задел лодыжкой какую-то палку, косо торчавшую под столом.

— Простите, — сказала женщина и улыбнулась ему. Палка сдвинулась. Нога Хеллы исчезла.

— После уж и не знаешь, как все было. Его по плечи завалило обломками, чье-то тело закрывало его лицо, но он мог звать на помощь, хотя я его не слышала. Зато я слышала крики тысяч людей, потом бомбы, и самолеты, и как рушились дома… Я не могла ему помочь, я не знала, где он был и где была я сама. Спросите его сами, целый час у него по лицу текла кровь, и он не знал, его это кровь или того, что лежал сверху, учителя греческого, — казалось, она хотела сказать: вот как оно бывает.

— А вы сами? — спросила Хелла, глаза ее расширились, как будто все еще возможен был любой исход, конец неизвестен, женщина может сказать: я погибла под бомбами, и тогда она сможет заплакать.

— Она оказалась на улице, — сказал мужчина, — с ребенком. Как это получилось, я не знаю. Она замотала ребенка в свои юбки и побежала между стен, объятых огнем. Все горело, весь город, улицы превратились в печи, только пламени было почти не видно из-за дыма. Через полминуты ее волосы и одежда обгорели, она задыхалась от дыма и оттого, что огонь сжирал весь кислород. Она говорила, что повсюду пахло горелым мясом. На одной из площадей она нашла ватный колпак для чайника и надела себе на голову. Ей стало немного легче, и она попыталась укрыться за деревьями, там было полно беженцев из Богемии — они ползали там, как истекающие кровью личинки. Тяжело раненные люди бросались в огонь, чтобы скорее умереть, один человек ударил ребенка, у которого была совсем содрана кожа, о камень, чтобы он умер.

«…так, чистилище, светильник, но…» [черноволосый мужчина, слева внизу].

— И тут поднялся ветер. Это случилось из-за перепада атмосферного давления, как писали потом в газетах. На горящий город обрушился шторм с холмов. Все разгорелось, конечно, с новой силой, но, по крайней мере, стало чем дышать, понимаете ли. Я не знаю, как она с этим справилась, но она двинулась в путь; не зная куда и как долго придется идти. Бомбардировщики во всяком случае убрались, хотя время от времени в воздухе кружили машины. Я не знаю, как она вышла из зоны пожара туда, где было прохладнее. Она ничего не видела, понимаете ли, но, по крайней мере, не спешила и вдруг почувствовала, что идет по траве, а вокруг лежали люди, и она вошла в воду. Эльба. Она говорит, такого блаженства ей не придется испытать даже в раю, как тогда, когда она погрузилась в воды Эльбы. Вокруг неподвижно стояли люди, по шею в воде, никто не стонал, не разговаривал, просто стояли в воде. Она намочила ребенка, посадила себе на шею и тоже вошла как можно дальше в воду, но тут прилетел самолет. Низко, метрах в десяти от земли, и полет его сопровождался криками людей. Все его пулеметы стреляли, но я думаю, она уже ничего не понимала. Она думала, что-то укусило ее за ногу, и ребенок соскользнул с ее шеи, и она искала его вокруг себя в воде, но не смогла найти…

Мужчина замолчал. Женщина робко кивнула и провела рукой по щеке. Гюнтер убрал руки со стола, словно один вид его пальцев мог быть оскорбителен для тех, кто потерял ребенка. Хелла щелкнула замком сумочки, она убрала пудреницу, положила на замок руку и уставилась в стол.

— Возможно, он к тому моменту давно умер, — сказал мужчина, он что-то искал в своем бумажнике, — и мы договорились между собой, что он погиб в самом начале. — Он вопросительно посмотрел на Шнайдерхана. — Хотите еще чего-нибудь особо интересного? Как я через двое суток вылез из подвала, сперва задушив девушку, которая меня об этом попросила? Или как мы выламывали рельсы из мостовых и сжигали трупы огнеметами?

Шнайдерхан выглядел потрясенным.

— Оставьте, — сказал он и полез за деньгами.

Коринф сонно смотрел на дверь. Теперь оттуда сильно дуло. Маньяк все еще шевелился, — очевидно, ему удалось завоевать даже симпатии мужчин. Соблазнители часто бывают удивительно харизматичны. У порога валялись вопящие сторонники той и другой партии, вдосталь намявшие друг другу бока. Все устремились к дверям, даже мирные музыканты кричали со сцены что-то в поддержку тех или иных участников схватки. Коринф, зажмурившись, пытался разглядеть ее в черной воде, но тут была война, там был он, а в промежутке — пустота. Бар опустел, одни они оставались сидеть; и тут он увидел, как она встала и пошла к двери: деревянная нога, ничем не прикрытая и твердая, торчала из-под цветастого платья, другая нога была вдвое толще. Мужчина положил руку ей на спину, и они ушли. Он готов был вскочить со стула, догнать ее — чтобы что? умолять? просить о снисхождении? броситься перед ними на колени? — и услышал:

— Я считаю, это просто безобразие, безобразие, — говорила Хелла, — использовать людей, которые приходят сюда развлечься, для удовлетворения вашего любопытства. Я вижу, что вас в войну тут не было.