Каменное брачное ложе - Харри Мулиш

— Туалет направо, вниз по лестнице, герр профессор.

Спасаясь от пытки светом, тишиной, соплями и дыханием сотен человек, Коринф пошел по коридору: свободен, но — досадно, что не слышна музыка из-за стены. В холле зверь-блондинка оставила для приманки свой пакет с газетами. Он подошел к стойке портье.

И что теперь? За стойкой никого не было. Он глядел на деревянные яйца, свешивавшиеся с ключей на доске, и думал: Дрезден. К панели был приколот голубой кнопкой фотокалендарь; кнопка воткнулась в фотографию отеля, этого отеля, и казалась шаром, стоящим среди деревьев, тайным голубым памятником всем погибшим.

— Герр доктор, так нельзя поступать.

Хелла. Позади нее протопала к лифту зверь-блондинка.

— Как видите, мне можно.

— Нет, нельзя. Не во время приветственной речи.

— Во время соплей, мокроты и ничего не значащих звуков.

— Единственный американец уходит во время приветствия конгрессу. Завтра это будет в газетах. Вы забыли, что здесь вы на герр Коринф, а Америка. С этим ничего не поделаешь.

— Враг рабочего класса, — согласился Коринф. — Вы думаете, что, будь это в Америке, я остался бы за столом? Там тоже все попростужались.

— Дело не в этом. Мне это тоже неприятно. Всем неприятно. Включая профессора. Таковы правила игры, не я их выдумала; отправляясь в путь, вы должны быть к этому готовы, но вы этого, кажется, не понимаете. Если не можете играть по правилам, могу вам посоветовать не принимать участия в конгрессах. Извините.

Он подумал: «Черт побери, она мне просто по морде дала».

— Вы считаете меня дураком?

— Нет, вы — хулиган. И слишком много выпили. — Она поглядела на исписанную карточку у себя в руках. — Извините. У меня голова кругом идет, двое моих коллег заболели, в организационной работе мне помогает одна девочка восемнадцати лет, и все. («Да? — подумал он. — И где же эта красотка?») — А чего вы хотели от Гюнтера?

— Ничего. Просто интересовался.

— Что вы будете сейчас делать?

— Не знаю. Пойду в луна-парк.

— А обедать не пойдете?

— Я съел сосиску у колеса обозрения.

— Герр Коринф, вы просто мальчишка. Прогульщик. (Он подумал: «Точно последняя капля из закрученного крана, ей в голову шлепнулась мысль о том, как она вечером придет домой, в темный замок Кршовского на холме — двери, четыре кровати в ее комнате».) — Но на заседания-то вы собираетесь ходить?

— Разок, может быть, зайду.

Хелла ошеломленно посмотрела на него.

— Вы что же, не для этого приехали в Германию?

— Нет.

Коринф посмотрел на нее. Она была слишком озадачена, чтобы что-то сказать. По коридору к ним приближался Шнайдерхан, Великий и Могучий: медленными, широкими шагами, развернув плечи, полный чудовищной силы. Хелла взмахнула карточкой.

— Вы хотите сказать, что устроили себе небольшие каникулы за счет ГДР?

— Да нет, какие там каникулы, — сказал Коринф, — какие там каникулы. — Он поглядел вбок, на яйцо с ключом, которое Шнайдерхан отдал портье: номер 17. — Вы знакомы с моим другом, Джозефом Маккарти?[16]

Хелла потушила сигарету.

— Ладно. Пошли в луна-парк.

— Идите, поешьте спокойно. Я сам найду дорогу.

— Я должна вас сопровождать, вы наш гость.

— Но если я потом расскажу об этом в Америке, — дружелюбно заметил Коринф, — например, во время свидания в политической тюрьме, как вы думаете, никому не придет в голову сказать: они тебя не оставляли одного, там нет свободы?

— Черт побери, идите один, — сказала Хелла.

Ее глаза потемнели, она смотрела на него с отвращением. Хелла сделала шаг в сторону Шнайдерхана, который искал что-то, перегнувшись через стойку; из двери выскочил портье и протянул ему фотокамеру и ремень, на котором висели футляры со сменной оптикой.

— Пожалуйста, герр профессор. Извините.

— Фрау Вибан, — сказал Коринф и взял шляпу, которая все еще лежала перед ним, — будьте моей гостьей.

— Идите, идите. И оглядывайтесь почаще, чтобы сразу заметить слежку.

— Я вас приглашаю — у меня целых двести пятьдесят марок.

— Нет, нет.

На крыльце он взял ее под руку и ощутил (шаг, и еще шаг, и все они ведут к шлангу огнетушителя, который кто-то перекрыл за моей спиной, к прерванному движению, к тьме над океаном): полная, мягкая рука. На ступеньках он оглянулся — нет ли голубого шара под деревьями, но только голые ветви шевелились среди звезд. Он рассмеялся. Когда Хелла обернулась к нему, он сказал:

— Мне весело.

— Слава Богу, — сказала Хелла.

В одной из машин, стоявших в темноте под деревьями, сидел Гюнтер рядом со своим коллегой, выставив ногу в открытую дверь; он увидел их, с показным изумлением выскользнул наружу и подскочил к своей машине, жестом приглашая садиться. Коринф подумал, что вечер удался: особенный вечер. Он отпустил руку Хеллы и подошел к Гюнтеру, который смотрел на него, улыбаясь. Коринф остановился и потрепал его по левой щеке.

— Hallo!

На крыльце что-то сверкнуло бесшумным, ослепительным огнем, озарившим деревья; оттуда шел смеющийся Шнайдерхан: он тоже смылся. На нем была зеленая охотничья шляпа с перышками, он нес фотоаппарат.

— Пока не поздно! Возьмите с собой на апекс!

ТИХИЕ ЛЕСА, МИРНЫЕ ХОЛМЫ

Свет летел вперед, выхватывая из ночи камни и клочья тумана. Эльба блеснула справа, потом слева, ложась широкими петлями меж темными холмами и городом. Фонари на мосту освещались фарами и отступали во тьму. Время от времени Коринф косился на Гюнтера, который глядел перед собой, слащаво улыбаясь. На заднем сиденье непрерывно болтал Шнайдерхан.

— Знаете ли, фрау Вибан, сфотографировать — значит, взять с собой. Помните, когда-то были переводные картинки? Корова на горном лугу. Их делали на какой-то вонючей фабричке, в бывшем складе позади гаражей — но вы снимали с них бумагу и пронесли память о них через всю жизнь. Ах, ах, моя темная комната. Как-нибудь вы должны увидеть меня за работой. Настоящий алхимик. Тот, кто уносит с собой. Темный, душный, запрятанный в глубине дома чулан, специально созданный, чтобы скрывать убийц: свет опасен. Как вы думаете, где витает мысль, когда смотришь в поблескивающую воду, а под руками возникает чудесный мир. В одно мгновение что-то случается — и сразу исчезает: это уже вчерашний день, прошлая неделя, и, если не выхватить этот момент своим аппаратом, он растворится меж звездами Большой Медведицы.

Коринфа с силой хлопнули по плечу, за спиной он слышал обезьяний хохот.

— А так этот момент существует, захвачен, украден, похищен. Не чудо ли? Водить время за нос! Потом он становится негативом, который я выбрасываю. — («Потом были Лейпциг, Ватерлоо, и — конец Бонапарту!») — Я никогда не печатаю негативов. Ладно, так это должно было быть. Или нет. Не слушайте, что я тут болтаю. В этом немного смысла. Мы все устали, пьяны или свихнулись.

По улице, вдоль которой они ехали, брели инвалиды с бумажными сумками, полными фруктов; тем из них, у кого не было рук, помогали женщины; некоторые пристраивали сумки там, где у них был — или должен был быть — детородный орган, и, вертя колеса своих колясок, сворачивали в бледном свете фонарей на поперечные улицы. Гюнтер остановился у тускло освещенных ворот, перед которыми болталось несколько мальчишек. Шнайдерхан хохотал, сидя на заднем сиденье; Коринф провел пальцем по шраму у рта, он глядел на двери напротив, через улицу. Вот откуда все они выходили с фруктами, бывшие вояки: ковыляя, хромая, опираясь на костыли, веселясь, кого-то выносили на руках. Он отвернулся, увидел ладонь Шнайдерхана на колене Хеллы и подумал: «Отлично, все, что он делает, прибавляет мне сил, потому что не я это делаю».

Хелла наклонилась вперед, и тому пришлось убрать руку.

— Господи, куда вы нас привезли, герр шофер?

— Герр доктор хотел попасть в рабочую пивнушку!

Гюнтер вышел из машины и открыл дверцы.

— Александер-бар! — заорал Шнайдерхан и уставился на ворота. — Вот здорово!

Мальчишки оглядели ноги Хеллы, фиолетовый летний костюм Коринфа и его зеленую рубашку. Коринф застыл на месте. Рядом с воротами, на темном пустыре, в резком свете прожектора, женщины стучали по длинным каменным столбам-подпоркам. Тик-тик-тик — сухой, тонкий, далекий звук; на головах у женщин были платки. Он поднял воротник пиджака. Мужчины, нагруженные камнями, исчезали в воротах и снова выходили. Похоже, посетители бара давно разошлись.

В широкой, неосвещенной подворотне, где воняло мочой и мальчишки тискали по углам девчонок, Шнайдерхан сказал:

— Мы спасены! У меня сразу было такое чувство, будто я давно знаю все, что профессор Рупрехт собирался сказать. Но только свободная Америка подарила мне мужество уйти, я сознаю это! К счастью, на Западе партия запрещена, там мы избавлены, по крайней мере, от таких докладов.