Тривиа. История жизни Иоанна Крестителя - Ян Горский

Многие мысли, наполнявшие Иоанна со вчерашнего вечера, лишь подтвердились словами Аарона. Парень сидел молча, не подавая вида, но внутри все кипело, штормили бури, и барабанная дробь содрогала оболочку души. Его дух будто отшлифовывался под наковальней в кузнеце Небес.

– Нет, – подумал он, – это все не зря! Это Бог через префекта создал этот случай, специально для меня создал! Пусть я ненормальный, но я так чувствую! Столько шума и проблем – и все ради того, чтобы мой дух вырос! Пора брать ответственность. Действовать пора, – нашептывал про себя Иоанн. – Рим нами играет, а мы все дальше уходим от Бога. Наши праотцы не простят нам этого.

Юноша почувствовал себя выше и значительнее от собственных мыслей, на душе потеплело от ощущения своей призванности, и, как ни странно, это чувство совсем не смущало его, а, напротив, казалось, даже подбадривало.

На дубовом столе, что стоял у лавки, продолжала теплиться лампада, скудно освещая двор. Этот дубовый предмет роскоши, умело вырезанный из дерева одним из лучших дамасских мастеров (о чем дядя любил часто упоминать), был гордостью семьи священника. И хоть он не был изготовлен на заказ, его вид явно отражал вкус хозяина. Изогнутые ножки, напоминающие боевой лук, под самой столешницей представали мордами уверенных в себе львов. И хотя Илана как-то заметила, что было бы лучше, если бы все четыре морды выражали бы разные эмоции, ее отца удовлетворял и такой вид: уверенный, а не устрашающий взгляд зверей. У основания ножки переходили в львиные лапы, практически слитые в одну, но за счет растопыренных пальцев, служащие достаточной опорой. Сама же столешница по периметру была украшена резным пальмообразным узором. В центре умелец поместил контрастное поле для шахмат, покрыв пол доски темной смолой. Но поскольку Аарон так и не обучился этой игре, она никогда и не использовалась по задумке мастера. Восемь лет назад Аарону пришлось выложить огромную сумму за то, чтобы украсить свой дом столь шикарным столом. В те времена, когда в Израиле практически все предметы быта и мебели изготовлялись из камня, дерево было редкой роскошью, которую могли себе позволить лишь состоятельные люди, и наличие подобного стола в хозяйстве говорило о многом. Именно поэтому тетей Бейлой было решено вынести его из дома во двор, на обозрение все гостям. Но не только это было ее подоплекой, а скорее просто предлогом для того, чтобы перенести частые застольные беседы супруга подальше от собственного личного пространства.

Неожиданно из хлева раздалось фырканье лошади, которая, видимо, проснулась из-за шума. Пламя лампады затанцевало на ветру, от чего тень кружки, отраженная в кувшине, тоже заплясала. И хоть темнота съедала даже воздух, Иоанн заметил, как слезы стекали по морщинистым щекам священника и, выделывая мудреные зигзаги, терялись в густой бороде и падали на пол. Иоанну оставалось только со скорбью смотреть на него и ждать, что будет дальше.

Но ждать пришлось недолго. Аарон еще сильнее зарыдал, заставив юношу напрячься и насторожиться. Внутри все скукожилось и замерло в неприятном ожидании. Священник сделал несколько глотков и, тяжело вздохнув, наконец расслабился.

– Иудеи будут спорить из-за Торы, писать о ней, сражаться и умирать за нее – но только не жить по ней. Да и я ничтожество, сынок! Предаю свое сердце, а ведь совесть тысяча свидетелей. Как же я хочу покоя в душе, сынок! – со стоном проговорил коэн, – как я хочу покоя в душе! Как устал от этого! Тупая, никчемная жизнь… – он закрыл лицо ладонями, вытирая слезы. – Обещай, что никогда не будешь трусом, как я! Потом никогда не сможешь себе этого простить. А совесть – ведь она несговорчивая. Бьет так, что лошадь копытом. Тут ни власть, ни богатство не помогут, ее, сынок, ничем не подкупишь, – жестко закончил священник и уронил голову.

Иоанн замер и не знал, отвечать ему или нет. Честно говоря, он и не понимал до конца, о чем вообще идет речь, лишь догадывался, что дядя не доволен тем, как власть имущие принимают решения в городе, или как синедрион управляет делами в Храме. Что-то из этого, но какие именно страсти кипели там, он точно не знал.

– Ты для чего живешь!? – вдруг резко и громко вопросил Аарон.

Иоанн дернулся от неожиданности, а затем напрягся, пытаясь найти подходящий ответ, но ничего не придумал:

– Ну, как сказать…

– Как?! Так и скажи. Для… чего… ты… живешь?! – голос священника звучал так свирепо, что юношу охватил трепет.

– Не знаю, – побоялся даже что-то предположить Иоанн.

– Не знаешь?! Так вот и я тоже не знаю! Больше полувека прожил в полном неведении. И сейчас сдохну, так и не поняв смысла…

Наступила пауза. Иоанн очень робко поднял взгляд, но, заглянув в лицо Аарона, тут же испуганно отвернулся. Глаза старика блестели от слез, в них проглядывали печаль и разочарование.

Молчание. Опять молчание. Они молчали около трех минут. Три минуты в такой ситуации – это целая вечность. Иоанн, было, подумал, что Аарон вообще уснул, но тот не сдавался – он осушил еще одну кружку вина, вновь половину пролив на себя.

– Зачем вы пьете? – вдруг спросил парень, настолько неожиданно для самого себя, что в тот же миг даже засомневался, действительно ли он произнес эти слова вслух или они прозвучали только внутри него. Аарон поначалу никак не отреагировал, и Иоанн стал склоняться ко второму варианту, но тут священник с пьяным сарказмом усмехнулся:

– Зачем?! – повторил он, словно пытаясь указать на глупость такого вопроса. Его мутные глаза были скрыты под восковыми веками, отчего казалось, что он бормочет в дреме.

В этот момент Иоанн почувствовал, как из-под правой подмышки скатилась капля пота. Она щекотно скользнула до самого живота, и там, прикоснувшись к рубашке, впиталась в ткань. Он не знал, что делать. Даже подумал уйти, но оставить сейчас этого человека в одиночестве он не мог. Нет, потом он бы себе этого не простил.

– Какой ты еще сырой! Еще не знаешь о жизни, – произнес священник, все так же не открывая глаз, и затем добавил:

– Как глупо, я прожил свою жизнь и даже не знаю, что тебе, молодому, сказать.

Такие люди, как Аарон, как правило, ищут покой. Ничто в жизни не радует их так, как умиротворение. И не то чтобы коэн был абсолютно лишен всяких амбиций или тщеславия. Просто его притязания были очень своеобразны – неэгоистичны и нетребовательны. Он даже при первом взгляде напоминал улитку, которая в случае опасности прячется в своей раковине, лишь бы не быть тревоженной. Однако если этот покой отнять у нее или же как-то на него покуситься, улитка сразу же преображалась в собаку, обороняющую свое пространство; обороняющую, но в то же время лишенную клыков и свойственных собаке инстинктов. От этого Аарон казался мягок и неуверен, и собака в нем представала неким притворством, фальшью. Именно от этого странного сочетания подобные Аарону люди часто страдают внутри себя. Но стоит заметить, что страдают лишь тогда, когда нарушен их покой, который они не способны защитить или обеспечить.

Иоанн уткнулся глазами в пол и напряг мозги, а через некоторое время оптимистично сказал:

– Я буду искать справедливости.

– Что? – Аарон наконец открыл глаза. Да не просто открыл, а распахнул, при этом взгляд его исполнился удивления. – Ты что, Платона прочел в моей библиотеке? Тебе делать нечего?

К тому времени юный Иоанн значительно продвинулся в своем самоопределении, сражаясь, порой осознанно, а иногда и вовсе отвлеченно, за свой потенциал. Сердце продолжало косвенно убеждать его в том, что необъятный мир вполне возможно объять, если на твоей стороне Небеса. Эти порывы юного сердца бывали настолько сильны, что, даже атакованные Аароновым пессимизмом или же ворчливостью тети Бейлы, они продолжали порождать грандиозные видения грядущего величия. Казалось бы, молодой человек мог питать силы в мечтательности и смелости своей возлюбленной Иланы, однако ее цветущие мысли были, как правило, оторваны от Палестины и уплывали в иные цивилизации, где жизнь проходила непринужденней и радостней.

И все же подобные порывы были еще довольно туманны и мало влияли на повседневную жизнь Иоанна. Он чувствовал, что внутри него жила и зрела природа льва, знающая, что в будущем суждено выходить на охоту и побеждать. Пока же он оставался юным зверем, в котором совмещались гордость идентичности и опасения неопытности. При этом сердце было уверено – храбрости суждено себя проявить, и это время близится.

– Да, и если понадобится, посвящу этому всю жизнь! – уверено заявил юноша, осмелевший от вина.

– Дурак!!! – воскликнул коэн. – Ничего ты пока не понимаешь! Но я тебе открою одну вещь, – чуть слышно добавил он, видимо, чтобы парень сконцентрировал свое внимание, – о ней ты никогда не должен забывать. Она поможет тебе раскрыть если не все, то множество тайн.