Не по чину - Евгений Красницкий

«Ага, значит, не просто дружинник, а все-таки боярин. Ну, нетрудно и догадаться».

— А зачем это ему? — прошептал Мишка. Дмитрий повторил вопрос.

— Так кто ж его знает? — Селиван поморщился то ли от боли в руке, то ли от странности вопроса. — У него вечно все не как у людей.

— И что? Никак вам это не объяснил?

— Сказал: «Так надо». И все.

— А ляхи?

— А в морду! — с неожиданным ожесточением ответил пленный. — И ногами еще попинали.

— Ну, а дальше что было?

— Дальше прятались… детишки заболели… потом нас боярин Васята нашел…

— Ну-ка, ну-ка… — Мишка на секунду даже забыл про горло, но оно тут же напомнило о себе саднящей болью. — Вы Васяту искали, или он вас нашел?

— Мы прятались. Он нашел. Ругался с Никодимом… вроде бы, я не слышал.

— Из-за чего?

— Не знаю, но у Левши же все вечно навыворот…

— У кого?

— У боярина Никодима прозвание «Левша». Он же все не так, как другие делает. Не только руками, у него еще и голова не так, как у всех людей думает.

«Левша!!! Не хотел называть своего прозвища! У него же левая рука здоровая!».

Мишка сорвался с места и кинулся к зарослям ивняка, в которых оставил Матвея с пленным и опричником Янькой.

— За мной! — раздался за спиной голос Дмитрия.

И бежать-то было всего ничего — меньше полусотни шагов или около того, но этот путь показался Мишке таким длинным… Ветка хлестнула по лицу, Мишка не обратил внимания, потому что уже видел: Матвей сидит на земле, закрывая лицо руками, и из-под ладоней сочится кровь.

«Слава богу, живой!»

Рядом, скрючившись в «эмбриональной позе» неподвижно застыл на земле опричник Янька.

«Господи, еще один…».

Не останавливаясь — все потом — Мишка ломанулся сквозь ивняк дальше. Споткнулся, упал, заметил, что кто-то его обогнал, вскочил и попер, раздвигая ветки склоненной головой в шлеме. Когда выскочил на берег, только и успел заметить, как скрывается в камышах спина Никодима Левши. Тут же щелкнуло несколько самострелов (кажется не попали) и во все стороны полетели брызги от ног отроков, с разбега влетающих в воду. Затрещали камыши…

Сам Мишка с трудом, но удержался на берегу — проблема с горлом никак не облегчилась бы еще и от купания в сентябрьской водичке. Да и самострел… только сейчас вспомнил, что выпустил оружие из руки, когда оно зацепилось за что-то в ивняке.

«Ничего, ребята шустрые, догонят… да и куда он в реке денется-то с покалеченной рукой? Мотька! Янька!».

Мишка торопливо повернул назад. По дороге сбился с направления и вышел к ребятам вовсе не с той стороны, с какой ожидал. Матвей все так же сидел на земле и ощупывал пальцами расквашенный, прямо на глазах синеющий, нос. Кровь на его лице мешалась со слезами.

«Да-а, силен Левша, как он левую руку-то высвободил? Так, а с Янькой что?».

Опричник, свернувшись клубочком, лежал на правом боку, рядом валялся разряженный самострел, а в двух шагах из земли торчал хвостовик болта.

«По ногам стрелял, да не попал… Так… дышит, пульс есть, крови… крови нигде не видно. И что это может быть? Да понятно что — ногой в промежность получил. Ну, боярин Левша, если живым попадешься, я тебя специально на пять минут наедине с Янькой оставлю… когда оклемается, конечно».

В ивняк с шумом и треском со стороны дома вломился еще кто-то. Мишка поднял взгляд — Артемий с двумя отроками.

«А кто у дома командовать остался? Бардак…»

Говорить, впрочем, ничего не пришлось — Артемию оказалось вполне достаточно зверского выражения лица сотника, беззвучно, но явно ругательно, шевелящихся губ и вытянутой в сторону дома руки. Ни слова ни говоря, поручик развернулся и дернул назад, на ходу осаживая еще кого-то из подчиненных:

— Куда претесь? Назад! Там и без вас управятся!

Двое отроков, прибежавших с Артемием, растерянно топтались на месте, поглядывая то на Мишку, то на пострадавших. Жестами (в очередной раз спасибо Немому) Мишка объяснил им, что требуется, и ребята дружно подхватив Яньку, поволокли его к воде, в таком деле холодненькое приложить к поврежденному месту — самое то.

— Гы-ы… — гнусаво подал голос Матвей.

Мишка схватил его за волосы (шляется без шлема, раздолбай) и притянул к себе.

— Думаешь, пожалею? А вот те хрен на блюде! Еще и добавлю! Кхе…кхе… Вернемся, каждый день будешь заниматься с Демьяном рукопашкой и ножевым боем! А будешь… кхе… будешь отлынивать, Юльку напущу!

— Гы-ы…

— Козлодуй драный… кхе… раздолбай! — ругаться шепотом было ужасно неудобно. — Ты не только себя, ты и раненого… кхе-кхе… защитить…

Мишка с чувством пнул Мотьку сапогом по заднице, постаравшись, правда, чтобы тому не попало железной подковкой на носке сапога.

— У-у! Гыыв… — лекарь попытался оттолкнуть Мишку, но тот и сам не собирался продолжать телесное наказание.

— Вот и лечи себя сам! Других лекарей нету… кхе-кхе… Туды тебя в дедушку Рентгена и аппарат его, эскулап хренов!

До дома Мишка дойти не успел, из леса вылетел рысью отрок, посланный выяснить, как дела у отряда, пустившегося по берегу преследовать ладью полочан, и еще с седла заорал:

— Господин сотник, дозволь обратитьтся… Егора убили!!!

— Что-то? — и откуда голос взялся? — Как убили?

— Стрелой! Они в ладьях… ну, которые там две были, днища хотели прорубить… Наши налетели… они — бежать, а с ладьи стрелами… Наших много побили… и десятника Егора…

— Сам видел?

— Ага… лежит вместе с конем, а из головы стрела торчит.

— А Роська… кхе-кхе… поручик Василий?

— Живой… командовал что-то… А мне же велено поглядеть и назад… вот я и… это самое…

«Все, блин… один остался. Вот теперь по-настоящему один. Что ж делать-то? Спокойно, сэр Майкл! А ну, без паники! Да, совет опытного мужика — великое дело, но вам-то тоже не четырнадцать лет! Не стоять столбом! На вас все смотрят, все слышали, что Егор убит. Артемию подать знак, чтобы продолжал распоряжаться, самому отойти и присесть на завалинку… Да, голову опустите, чтобы вашей растерянной морды никто не видел. Вот так: поза «Чапай думает, никому не мешать!»

Мишка оперся локтями на раздвинутые колени, ссутулился и… все! Окружающий мир начал куда-то пропадать, уходить за пределы восприятия. Краем сознания еще отметился голос кого-то из отроков: «Господин сотник…» и окрик Артемия: «Не трожь его…», а потом пришло знакомое еще ОТТУДА противоестественное сочетание пустоты и тяжести, и заслонило собой все. Знакомое, повторявшееся не единожды состояние, поначалу вовсе и не связанное с чьей-то смертью…

Впервые это чувство тяжкой пустоты пришло еще в детстве, в начале шестидесятых годов, на фоне чужого счастья и радостных хлопот: ленинградцы массово переезжали из бараков, чердаков и подвалов в «хрущобы», тогда представлявшиеся новоселам очень даже приличным жильем. Почти каждый выходной день возле длиннющего дома барачного типа, в котором жил Мишка Ратников, появлялись грузовики, в кузова которых перетаскивали небогатую мебель и прочий домашний скарб, сажали детишек и старух (почему-то почти обязательно с фикусами или кошками на коленях) и… на одну знакомую с детства соседскую семью становилось меньше.

Вот так, однажды МАЗ, воняющий дизельным выхлопом, увез и девочку, с которой у Мишки Ратникова… ну что там могло быть в двенадцать-то лет? Однако было, и на том месте, которое эта девочка занимала в… (в душе? в подсознании? в мироощущении?), образовалась пустота. И пустота эта оказалась, вопреки всем законам физики, очень тяжелой — так и гнула к земле. А еще у этой пустоты, возможно, тоже вопреки каким-то законам, был свой смысл, выражавшийся в понимании: «Уже никогда…»

Потом это чувство забылось — психика подростка пластична, а через пять лет снова возникло по, в общем-то обыкновенному, но в семнадцать лет трагическому поводу, когда не прошедший по конкурсу в ВУЗ Мишка Ратников смотрел первого сентября на студентов и школьников. Впервые за десять лет он оказался вне этого потока, стремящегося в классы и аудитории. И снова пришло ощущение «Уже никогда…»

Не то чтобы он так уж любил школу, вернее четыре разные школы, в которых пришлось поучиться за десять лет — слова песни «Школьные годы чудесные…» вызывали у Михаила Ратникова скорее саркастическую, чем ностальгическую улыбку. Однако в тот день он понял, что привычный и понятный образ жизни закончился для него навсегда, а что дальше?..

Какими мелкими, смешными, детскими показались ему эти переживания спустя всего два года! Тогда, хрипя издерганными легкими, на подгибающихся ногах, с пальцами, которые непонятно какими силами еще удерживали рукоятки носилок, он тащил по горному склону солдатика, получившего две пули в живот. Тащил, хотя твердо знал, что живым не донесут — Карпаты хоть и невысокие, а все равно горы, и вертолет может сесть далеко не везде. Там-то он и ощутил по-настоящему многотонную тяжесть пустоты, образующейся на месте ушедшего человека, тогда-то и оформилось в четкие, словно высеченные на граните слова, ощущение «Уже никогда…»