Билли Батгейт - Эдгар Доктороу

— Я говорю о порядке, только о необходимости хоть какого-то порядка, — твердил этот тип Харви, хотя безо всякой надежды уговорить ее. — Ты нас всех погубишь, — пробормотал он. — Ведь дело совсем не в том, что тебе хочется устроить небольшой скандальчик, а? Ты очень умная, очень своенравная бестия, но всему есть предел, дорогая, всему. Ты, в конце концов, сломаешь себе шею, и что тогда? Будешь ждать, когда я приду к тебе на помощь?

— Не смеши меня.

И она села, голая до пояса, перед зеркалом за туалетный столик, сняла с головы полотенце, провела несколько раз гребнем по ежику своих волос, намазала губы помадой, нашла рубашку и накинула ее на себя, надела поверх блузку, заправила ее в юбку, надела на блузку жакет, на руки — пару браслетов, на шею — ожерелье, встала и впервые взглянула на меня, новая женщина, мисс Лола, мисс Дрю, в глазах ее застыла ужасная решимость, мне еще не приходилось видеть, чтобы женщина одевалась во все кремовое и голубое, собираясь убежать с убийцей своих грез.

Сейчас три часа ночи, и мы несемся по шоссе 22 в горы, где я ни разу не был, я сижу на переднем сиденье рядом с водителем Микки, а мистер Шульц и леди — сзади с бокалами шампанского в руках. Он рассказывает ей историю своей жизни. В сотне ярдов за нами идет машина с Ирвингом, Лулу Розенкранцем и мистером Аббадаббой Берманом. Это была долгая и важная ночь в моем образовании, но многое еще впереди, я еду в горы, мистер Шульц знакомит меня с миром, он как годовой комплект журнала «Нэшнл джиогрэфик», правда, я пока видел только белые женские сиськи, контуры океанского дна и белой мисс Дрю, а теперь вижу контуры черных гор. Впервые в жизни я осознал место города в мире, это надо было бы давно понять, но я раньше об этом не задумывался, я еще не уезжал из города, никогда не смотрел на него издалека, город — это остановка в земноводном путешествии, это место, куда мы вылезаем, покрытые липкой грязью, где мы греемся на солнце и едим, и оставляем свои следы, и танцуем, и сбрасываем нашу чешую, прежде чем отправиться в черные горы, где дуют сильные ветры и нет дождей. И когда мои глаза начинают слипаться, я слышу легкий свист ветра в щелке окна — я его чуть приоткрыл, повернув ручку, — и даже не свист, а тихий посвист, как бы про себя, и басовый рокот восьмицилиндрового мотора, и скрипучий голос мистера Шульца, рассказывающего, как он грабил карточных шулеров в молодости, и шорох шин по сырому шоссе — мозг мой протестует против всех этих шумов; сложив руки на груди и опустив голову, я слышу еще один, последний, смешок, но уже ничего не могу с собой поделать, ведь сейчас три часа утра, удивительного утра моей жизни, а я еще совсем не спал.

Глава четвертая

Из газетной колонки Уолтера Уинчелла я знал, что мистер Шульц скрывается от правосудия: федеральное правительство разыскивает его за неуплату налогов. Полиция однажды ворвалась в его штаб-квартиру на 149-й улице и нашла там изобличающие документы, связанные с его пивным бизнесом. А я видел его и ощущал прикосновение его руки к своему лицу. Видеть того, о ком ты знал только по газетам, уже само по себе поразительно, но увидеть человека, про которого газеты пишут, что он находится в розыске, — это уже почти чудо. Если в газетах написано, что мистер Шульц находится «в розыске», значит, так оно и есть; но быть «в розыске» для большинства людей означает, что они передвигаются по ночам и прячутся днем, потому что не могут показаться на людях; если ты не бегаешь и не прячешься и находишься в розыске, значит, ты можешь заставить людей не видеть себя, а это уже очень серьезное колдовство. Понятно, что это делается помахиванием долларами, махнул долларом — и тебя не видно. Но все равно это тяжелый и опасный фокус, и он может сорваться в самый неподходящий момент. Я решил, что он обязательно сорвался бы в Манхэттене, потому что именно там находятся федеральные прокуроры, которые хотят судить мистера Шульца за уклонение от уплаты налогов. Но он может сработать в Бронксе, например в районе пивного склада. А лучше всего он сработает, решил я, в самой штаб-квартире гангстеров, которую уже обыскали и обчистили полицейские по требованию федеральных прокуроров.

И случилось так, что однажды летом мальчишка Билли, повиснув сзади на трамвае, ехал по Уэбстер авеню на юг в направлении 149-й улицы. Это непросто, попробуй уцепиться пальцами за узкий выступ под задним окном, которое на обратном пути, конечно, становится передним; окно это очень большое, поэтому приходится сгибаться в три погибели, чтобы голова твоя не высовывалась: если водитель, сукин сын, заметит тебя в зеркало, он может резко затормозить или заставить вагон дрожать в электрошоке, и ты свалишься прямо под машины. И это еще не все, на бампере остается такое узкое место для ног, что ты вынужден держаться, буквально прилепившись к вагону, а не как-нибудь еще. Когда трамвай останавливается, самое правильное — спрыгнуть на время, и не только потому, что на стоянке опасно висеть на вагоне — любой полицейский может подойти и огреть тебя дубинкой по жопе, — но и чтобы накопить силы для следующего перегона. Кто же хочет свалиться с этого проклятого драндулета, особенно когда он несется по Уэбстер, индустриальной улице, на которой полно обычных и дровяных складов, гаражей, ремонтных мастерских; кварталы там большие, и быстро бегущий трамвай весело катит по длинным перегонам, дребезжа и раскачиваясь на своих колесных тележках, высекая искры там, где дуга соприкасается с проводом. Немало мальчишек, ездивших на трамваях таким способом, разбились насмерть, но все же это был мой любимый способ передвижения, даже когда у меня, как сейчас, лежало в кармане два доллара и я мог вполне заплатить десять центов за поездку.

Я обнял громадину, сорвался, побежал от смущения. Впрочем, адреса штаб-квартиры на ист-сайдском конце 149-й улицы у меня не было, поэтому пару утомительных часов я таскался вверх-вниз по холмам, забрался на запад до Конкорса, а затем возвратился на восток, так и не зная, чего же я ищу в этом знойном мареве, но вдруг, к моему счастью, я заметил два автомобиля: массивный «ласалль» и седан «бьюик», стоящие бок о бок около закрытой закусочной «Белый замок», неподалеку от пересечения 149-й улицы с Южным бульваром. Любой из них по отдельности не привлек бы моего внимания, но вместе они показались знакомыми. Рядом с «Белым замком» — узкое четырехэтажное здание неопределенного цвета с большими, заляпанными грязью окнами. Когда я вошел, мне в нос ударил запах мочи и гнилого дерева. Даже если на стене и висели какие-нибудь указатели, увидеть их было невозможно. Я, кажется, учуял след. Выйдя снова на улицу, я перешел на другую сторону, сел на бордюрный камень между двумя грузовиками и стал ждать, не произойдет ли чего.

А было очень интересно. Время, видимо, приближалось к полудню, солнце жгло землю сквозь паутину проводов; отработанный газ вылетал из выхлопных труб грузовиков белыми цветами; жаркое марево витало над асфальтом, податливым под пяткой моей кеды, которая оставила вмятину, похожую на лунный серп, так что хороший сыщик мог бы сказать: вот здесь он сидел, тут ударил пяткой об асфальт, а судя по глубине вмятины, дело было около полудня. Время от времени появлялись люди — большей частью молодые парни в теннисках — и ныряли в здание. Один сошел на углу с автобуса, другой вышел из машины, которая ждала его с работающим двигателем, еще один приехал на желтом такси, и все они спешили, всем было некогда, у всех были озабоченные лица, не важно черные или белые, и кто-то вышагивал большими шагами, кто-то семенил, а один даже хромал, но все входили с коричневыми бумажными пакетами, а выходили с пустыми руками.

Если вы думаете, что бумажные пакеты валяются на тротуарах, в переулках или мусорных ящиках, то на 149-й улице это почему-то было не так, и, чтобы заполучить такой пакет, мне пришлось найти бакалею и потратиться. А потом я завернул горло пакета так, как оно было завернуто у других визитеров, покомкал сам пакет, глубоко вздохнул и, хотя находился всего в квартале от того здания, побежал вприпрыжку — надо же было изобразить спешку, — быстро вспотел; потом через входную дверь попал в темное, пропахшее мочой фойе и поскакал вверх по деревянным ступеням, на которых и ползущего таракана было слышно; я знал, что они окажутся на самом верху, это разумно, и чем выше я поднимался, тем светлее становилось; на верхнем этаже был световой люк, забранный ржавой решеткой, а в конце лестничной площадки — обычная железная дверь с дырками, выбоинами и отломанной ручкой, так что я просто ткнул ее пальцем, она открылась, и я вошел.

Не знаю, что я ожидал увидеть, но передо мной был короткий пустой коридор со щербатым полом и еще одна дверь, новехонькая некрашеная железная дверь с небольшим глазком, и на этот раз от толчка она не открылась; я постучал, отступил на шаг назад, чтобы тот, кто откроет, увидал пакет, и стал ждать. Неужели они не слышат биения моего сердца, которое колотилось громче ударов молота по наковальне, топора по железу, громче топота дюжины фараонов, бегущих на четвертый этаж по деревянной лестнице?