Экстренный случай - Джеффри Хадсон

Как преуспевшее в жизни дитя трущоб, Бостон склонен забывать о большей части своей прежней истории. Город далеко ушел от своего прошлого и делает все, чтобы скрыть его. Некогда поселение простолюдинов, он породил нетитулованную аристократию, которая по своей замкнутости способна соперничать с древнейшими родами Европы. Колыбель религиозного психоза, он создал сообщество ученых, с которыми не может тягаться ни одно ученое сообщество в этой части страны. Ко всему он страдает самовлюбленностью: общий штрих с другим городом сомнительного происхождения — Сан-Франциско.

К несчастью для обоих городов, совсем уйти от своего прошлого они никак не могут. Сан-Франциско не может избавиться от грубости, напористости, крикливости, подхваченных в дни золотой лихорадки, и стать утонченным и благопристойным, подобно городам восточного побережья. А Бостон, как ни старается, не может стряхнуть с себя налет пуританизма и снова стать английским городом.

Все мы привязаны к своему прошлому оптом или в розницу. Прошлое проглядывает в самом строении наших костей, распределении волосяного покрова и цвете кожи, в том, как мы ходим, стоим, едим, одеваемся и… думаем.

Все это вспомнилось мне, пока я шел на свидание с Уильямом Гарвеем Рендалом — студентом медицинского института.

Человек, носящий имя Уильям Гарвей[1], не может не чувствовать себя дураком. Это все равно что быть названным в честь Наполеона или Кэри Гранта[2] — слишком большое бремя возлагается вместе с таким именем на плечи ребенка, слишком многого от него ожидают.

Сомневаюсь, что Уильям Гарвей Рендал захотел бы когда-нибудь изменить свое имя. Хоть оно и налагало ответственность, но и давало кое-какие преимущества, особенно если он хотел оставаться в Бостоне; кроме того, оно его, по-видимому, совсем не тяготило. Это был рослый, крепкий блондин с приятным открытым лицом. Было в нем что-то типично американское, здоровое; тем нелепей и смешней казалась обстановка его комнаты на первом этаже Шератон-холла — общежития медицинского института. Как и большинство комнат в этом общежитии, она была рассчитана на одного, хотя и была значительно просторней прочих. И уж конечно, несравненно просторней, чем каморка на четвертом этаже, которую занимал сам я в свои студенческие годы. Комнаты на верхнем этаже были дешевле.

С моих времен стены перекрасили. Тогда они были серыми, как яйцо динозавра, теперь же стали тошнотворно-зелеными. Но это было все то же старое общежитие, те же унылые коридоры, те же грязные лестницы, тот же застарелый запах пота, грязных носков, учебников и хлорки.

Рендал обставил комнату очень мило. Старинная мебель. Потертый красный бархат, облупленная местами позолота говорили о старине и величии.

Я вошел в комнату и сел.

— Вы насчет Карен? — Вид у Рендала был скорее озабоченный, чем опечаленный.

— Да, — сказал я. — Понимаю, время неподходящее…

— Ничего, давайте спрашивайте!

Я закурил сигарету и бросил спичку в золоченую пепельницу венецианского стекла. Безобразную, но роскошную.

— Я хотел поговорить с вами о ней.

— Пожалуйста!

Я все ждал, когда он наконец поинтересуется, кто я такой, но его, по-видимому, это не волновало.

— Когда вы видели ее в последний раз?

— В субботу. Она приехала из Нортгемптона на автобусе, и я заехал за ней на автостанцию. У меня было два часа свободных после завтрака. Я отвез ее домой.

— В каком она была состоянии?

— В прекрасном. Оживленная. Веселая. Рассказывала о колледже и о своей соседке по комнате. Эта соседка, по-видимому, шалая девица. Потом болтала о нарядах.

— А когда вы в последний раз видели ее до прошлой субботы?

— Не помню точно. Кажется, где-то в августе.

— Так что встреча состоялась после длительной разлуки?

— В общем, да, — сказал он. — Я всегда был рад Карен. С ней было весело, она была такая живая, и вдобавок великолепно умела передразнивать людей. Могла изобразить вам кого-нибудь из своих профессоров или поклонников, а потом начинала хохотать до истерики. Собственно. так она и заполучила себе машину.

— Машину?

— В субботу вечером, — ответил он, — мы все обедали в ресторане: Карен, я, Эв и дядя Питер.

— Эв?

— Это наша мачеха, — сказал он — Мы зовем ее Эв.

— Значит, вас было пятеро?

— Нет, четверо.

— А ваш отец?

— Он был занят в больнице.

Рендал сказал это очень сухо, и я не стал углублять тему.

— Так или иначе, — продолжал Уильям, — Карен попросила машину на уик-энд, а Эв отказала *— ей не хотелось, чтобы Карен пропадала где-то всю ночь. Тогда Карен обратилась к дяде Питеру — тот вообще не умеет отказывать — и попросила машину у него. Восторга это у него не вызвало, но она пригрозила, что сейчас изобразит его, и он тут же уступил ей.

— А как же Питер?

— Вечером я подвез его по дороге сюда.

— Так что в субботу вы провели с Карен несколько часов?

— Да. Приблизительно с часу дня до десяти вечера.

— И потом уехали вместе с вашим дядей?

— Да.

— А Карен?

— Осталась с Эв.

— Она куда-нибудь поехала в тот вечер?

— Надо думать. Иначе зачем же было брать машину?

— Говорила, куда собирается?

— В Гарвард. У нее там в колледже есть знакомые.

— Вы видели ее в воскресенье?

— Нет, только в субботу.

— А вам не показалось, что она внешне как-то изменилась?

— Нет. — Уильям покачал головой. — Такая же, как была. Конечно, она немного потолстела, но мне кажется, все девчонки толстеют, когда начинаются занятия в колледже. Летом все время была в движении — играла в теннис, плавала. Все это прекратилось с началом учебного года, вот, наверное, она и прибавила несколько фунтов, — он улыбнулся. — Мы посмеивались над ней по этому поводу. Она стала жаловаться, что их отвратительно кормят, и мы тогда спросили, с чего же ее так разнесло?

— Ей приходилось следить за своим весом?

— Карен? Нет, что вы! Она всегда была худенькой, подвижной, настоящим сорванцом. А потом вдруг расцвела.

— Сознаю, что мой вопрос может показаться вам странным, — сказал я, — но скажите, у вашей сестры всегда был темный пушок на губе и волосы на руках?

— Забавно! — протянул он. — Вот вы упомянули, и я вспомнил. Я заметил их в субботу. Питер посоветовал ей обесцветить их или снять воском. Она в первый момент ужасно на него рассердилась, а потом засмеялась.

— Значит, раньше их не было?

— Наверное, нет. Может, и были, только я не замечал.

— Где она проводила это лето? — спросил я потом.

— Точно не знаю. Официально Карен жила на Мысе, работала в какой-то картинной галерее в Провинстауне, только, думаю, много времени она там не проводила. По-моему, она все время торчала на Хилле. Со своими чокнутыми друзьями: она любила окружать себя странными типами.

— Друзьями? Или подругами?

— И теми и другими. — Он пожал плечами. — Но в точности не знаю. Она всего раз или два мимоходом упомянула об этом.

— Не упоминала ли она какие-нибудь имена?

— Вроде бы да, я толком не запомнил. Какие-то Хэрби и Су Су и Элли. — Он вдруг рассмеялся. — Помню, как-то она стала изображать девушку, которая любила пускать мыльные пузыри.

— Значит, фамилий никаких вы не помните?

Он покачал головой.

Уже уходя, я спросил:

— В какой больнице вы проходили акушерскую практику?

— В Линкольнской. — Он взглянул на меня и нахмурился. — И чтобы полнее ответить на ваш вопрос — да, я ассистировал при нескольких абортах. Я сумел бы и сам. Но в воскресенье вечером я дежурил в больнице. Всю ночь. Вот так-то!

Выйдя из общежития, я увидел высокого, сухощавого с серебристыми сединами человека, шедшего мне навстречу. Я сразу же узнал его — даже на расстоянии.

Чем-чем, а внешностью Дж. Д. Рендал, безусловно, выделялся.

11

— Доктор Бэрри?

Тон был чрезвычайно дружеским. Дж. Д. протянул мне руку. Я пожал ее — сухую, чистую, которую скребут на пять сантиметров выше локтя в течение десяти минут. Руку хирурга.

— Приветствую вас, доктор Рендал.

— Вы хотели видеть меня? — сказал он. — Секретарша говорила, что вы заходили ко мне в кабинет.

— Да, — сказал я. — Насчет карточки.

Рендал благосклонно улыбнулся. Он был на полголовы выше меня.

— По-моему, нам с вами надо кое-что выяснить. Пойдемте со мной.

Он вовсе не собирался отдавать мне команду, но прозвучали его слова именно так. Это напомнило мне, что хирурги — это последние самодержцы в обществе, последний класс людей, наделяемых в какой-то момент абсолютной властью.

Мы шли по направлению к автомобильной стоянке. Мне казалось, что он вышел специально затем, чтобы поговорить со мной. Я не имел представления, откуда ему стало известно, что я здесь, но такое чувство меня не покидало.