Экстренный случай - Джеффри Хадсон

Мне нужно было выяснить и еще кое-что.

В трех кварталах от больницы я пересек «зону военных действий» на углу Массачусетс и Колумбус-авеню. По ночам этот угол кишит проститутками, сутенерами, наркоманами и торговцами наркотиками; он получил свое название, потому что врачи Городской больницы видят столько людей с ножевыми и пулевыми ранениями, привезенных из этого района, что привыкли рассматривать его как арену боев местного значения.

Бостонская Городская больница располагается в многочисленных зданиях, расползшихся более чем на три квартала. Это лабиринт, построенный безумцем. Бесконечные надземные и подземные переходы соединяют с десяток разобщенных зданий. На каждом повороте есть большие зеленые указатели, но толку от них мало. Больница рассчитана на 1350 коек, большую часть которых занимают алкоголики и всякого рода человеческие отбросы. В медицинском мире Городская известна под кличкой «Бостонский нужник» — из-за своей клиентуры. Но все считают, и я на своем опыте убедился в том, что это прекрасное место практики для молодых врачей и студентов последнего курса — там они могут многому научиться, столкнувшись с медицинскими проблемами, которых никогда не увидеть в больнице, рассчитанной на более обеспеченную публику.

Я отправился на второй этаж поговорить с Элис. Она была настроена ворчливо: вскрытие еще не начиналось из-за каких-то проволочек; вообще все катится ко всем чертям, а слышал ли я, что этой зимой ждут эпидемию гриппа? Я сказал, что слышал, и спросил:

— Кто будет делать вскрытие Карен Рендал?

Элис недовольно нахмурилась:

— Прислали тут какого-то из Мемориалки. Фамилия его, кажется, Хендрикс.

Я удивился. Думал, что поручат это какой-нибудь шишке.

— Он уже там? — спросил я, кивком указывая на дверь в конце коридора.

— Угу! — ответила Элис.

Я зашагал по направлению к двум двустворчатым дверям, мимо аккуратной таблички, гласившей: «Дальше вход разрешен лишь имеющему допуск персоналу». Двери были сплошные, без стекла, на них стояли надписи «Вход» и «Выход». Я толкнул дверь, ведущую в прозекторскую. В дальнем углу ее разговаривали двое. Я узнал одного из них, ординатора по фамилии Гаффен. Другого я совсем не знал, по-видимому, это и был Хендрикс.

— Хэлло, Джон, — сказал Гаффен, — что вас сюда привело?

— Вскрытие Карен Рендал.

— Его сейчас начнут. Хотите переодеться?

— Нет, спасибо. Я только посмотрю.

Сохранить роль стороннего наблюдателя я мог, лишь оставаясь в своем костюме. Меньше всего мне хотелось, чтобы у кого-то создалось впечатление, будто я активно участвую во вскрытии и, следовательно, могу оказывать влияние на окончательное заключение.

Двустворчатая дверь распахнулась, и служитель вкатил тележку, на которой лежало накрытое белой простыней тело. Он посмотрел на нас и спросил:

— На какой вам стол?

— На средний, — ответил Хендрикс.

— Ладно. — Он подкатил тележку вплотную, затем переместил тело на стол из нержавеющей стали.

— Распишитесь, — сказал он Хендриксу, протягивая бланк.

— Я в таких делах порядочный профан, — сказал мне Хендрикс, отправив служителя, — мне пришлось делать вскрытие для следственных органов только раз — смерть на производстве.

— А почему вас назначили сегодня? — спросил я.

— Наверное, просто повезло. Я слышал, что делать вскрытие должен был Уэстон.

Уэстон, главный патологоанатом Городской больницы, чудесный старик и, наверное, лучший специалист в Бостоне.

— Что ж, — сказал Хендрикс, — начнем, пожалуй.

Он подошел к раковине и начал тщательно намываться. Патологоанатомы, которые долго скребут руки перед тем, как начать вскрытие, всегда вызывают у меня раздражение. Слишком уж это смахивает на пародию на хирурга: идиотская оборотная сторона медали — человек, одетый как хирург: в мешковатых штанах, в блузе без рукавов и с вырезом мысом, тщательно моет руки, перед тем как начать оперировать пациента, для которого стерильность уже не имеет никакого значения. Но в данном случае я понимал, что Хендрикс попросту тянет время.

Вскрытия никогда удовольствия не доставляют. Но они особенно угнетающи, если покойный был в прошлом столь юн и мил. как Карен Рендал. Она лежала, обнаженная, на спине, ее светлые волосы струились по воде. Прозрачные голубые глаза были устремлены в потолок. Пока Хендрикс кончал мыться, я внимательно осмотрел тело и дотронулся до него. Кожа была холодная и гладкая, серовато-белого цвета. Именно такая и должна быть у молодой женщины, умершей от потери крови.

Хендрикс проверил, есть ли пленка в фотоаппарате, жестом попросил меня отступить в сторону и сделал три снимка в разных ракурсах.

— Амбулаторная карточка при вас?

— Нет, она у Старика. У меня на руках только заключение врача из неотложной помощи. Клинический диагноз — смерть в результате кровотечения из влагалища, осложненного соматической анафилаксией.

— Соматическая анафилаксия? С чего бы?

— Выше моего понимания.

Тут еще кто-то вошел в комнату. В этом человеке, лысом и сутулом, я сразу же узнал Лиланда Уэстона. Уэстону за шестьдесят, он уже собирался на пенсию, но, несмотря на согбенную фигуру, в нем чувствовалась известная сила и энергия. Уэстон быстро пожал руку мне, затем Хендриксу, который откровенно обрадовался, увидав его. Уэстон взялся делать вскрытие сам. Начал он с того — как и всегда начинал на моей памяти, — что раз пять обошел вокруг стола, внимательно вглядываясь в тело и что-то бормоча под нос. Наконец остановился и посмотрел на меня.

— Вы осмотрели ее, Джон?

— Да…

— И что же вы заметили?

— Она недавно потолстела. Это видно из того, что на бедрах и на груди у нее обозначились подкожные белые рубцы. И вес явно избыточный.

— Отлично. Еще что-нибудь?

— У нее интересное распределение волосяного покрова. Блондинка, а на верхней губе темный пушок. И такие же темные волосы на руках. Реденькие и очень тонкие, будто недавнего происхождения.

— Отлично! — кивнул Уэстон. Губы его чуть тронула улыбка — хитрая улыбочка старого учителя, экзаменующего прежнего ученика.

Он приступил к аутопсии. Движения его были быстрыми и точными. Он установил рост девушки — один метр шестьдесят два сантиметра и ее вес—62 килограмма. Принимая во внимание количество потерянной жидкости, вес значительный. Уэстон записал эти цифры на доске и сделал первый надрез. Его руки слегка дрожали, но движения были удивительно точны и быстры. Когда он вскрыл брюшную полость, оттуда хлынула кровь.

— Живо! — сказал он. — Отсос.

Хендрикс принес отсос. Скопившаяся в брюшной полости жидкость исчерна-красного цвета была удалена и измерена в бутыли. Всего набралось около трех литров.

— Жаль, что у нас нет истории болезни, — сказал Уэстон. — Интересно знать, сколько единиц ей влили в приемном покое?

Количество крови у среднего человека равно приблизительно четырем с половиной литрам. Если такое количество ее скопилось в брюшной полости, значит, где-то имело место прободение.

— Странно, — заметил Уэстон, взвешивая щитовидную железу на руке. — По-моему, она весит граммов пятнадцать, не больше. — Вес нормальной железы двадцать — тридцать граммов. — Впрочем, отклонение от нормы допустимое. — Он разрезал железу. Ничего необычного мы не увидели.

— Анафилаксия, — сказал Уэстон, осматривая легкие. — Причем постоянная. Интересно знать, к чему у нее была повышенная чувствительность? — Потом он перешел к сердцу. — В полном порядке!

В порядке были и все остальные органы, пока мы не дошли до матки. Уэстон взял ее в руку, повернул, и мы увидели разрез, рассекавший эндометрий и мышечную ткань. Это объясняло скопление крови в брюшной полости.

Но меня смутило другое — размер. Он никак не вязался с беременностью, тем более четырехмесячной..

Внутри матка была выскоблена достаточно хорошо и осторожно. Прободение, по-видимому, произошло под конец операции.

— Тут поработал не абсолютный профан, — заметил Уэстон. — Человек этот по крайней мере знает основные принципы.

— Если не считать прободения.

— Ладно, теперь мы по крайней мере убедились в одном — она не произвела операцию сама.

Это был существенный момент. Большой процент тяжелых кровотечений из влагалища бывает вызван попыткой женщины самой избавиться от плода, однако в данном случае это исключалось, поскольку тут необходим был полный наркоз.

— Как, по-вашему, — спросил я, — похоже, чтоб она была беременна?

— Сомнительно, — ответил Уэстон. — Весьма сомнительно.

Вошел служитель и, обратившись к Уэстону, спросил:

— Можно зашивать?

— Да, — ответил Уэстон. — Пожалуйста!

Я повернулся к Уэстону.

— А мозг?