Я ухожу - Жан Эшноз

Беранжера Энсенман — рослая веселая девушка, сильно надушенная, и вправду очень веселая и вправду слишком надушенная. В тот день, когда Феррер наконец заметил ее, дело решилось в какие-нибудь несколько часов. Она зашла к нему выпить стаканчик, затем он пригласил ее поужинать, и перед выходом она спросила: «Можно я оставлю здесь свою сумку?» — «Ну конечно, — ответил он, — оставьте здесь вашу сумку!» Потом, когда первый восторг несколько поутих, Феррера стали одолевать сомнения: слишком близкие женщины всегда создают проблемы, что уж говорить о соседках по площадке. Не то чтобы они были слишком уж доступны — это-то как раз неплохо, скверно другое — то, что он, Феррер, становился слишком доступным для них, притом поневоле. Впрочем, за все нужно платить, а первым делом, конечно, следует твердо знать, чего хочешь.

Но главной проблемой грозили стать — и очень скоро! — ее духи. «Extatics Elixir» имеют жутко острый настырный запах, нечто среднее между запахами нарда и клоаки; он в равной мере и услаждает и раздражает обоняние, возбуждает и душит вас. Всякий раз, как Беранжера будет заходить к Ферреру, ему придется потом долго отмываться под душем. Но это средство окажется малоэффективным: духи пропитают все вокруг — простыни, полотенца, одежду, и тщетно Феррер будет бросать все это прямо в стиральную машину, минуя бельевую корзину, где проклятый запах немедленно испоганил бы остальные вещи. И тщетно он будет часами проветривать квартиру — запах слегка ослабеет, но не исчезнет окончательно. Этот аромат настолько силен, что Беранжере достаточно позвонить по телефону, и он снова заполонит квартиру через телефонный провод.

До знакомства с Беранжерой Эйсенман Феррер знать не знал о существовании «Extatics Elixir». Теперь же он поневоле дышит ими, на цыпочках пробираясь к лифту; аромат сочится из замочной скважины, сквозь дверные щели, преследует Феррера до порога и за порогом. Конечно, он мог бы намекнуть Беранжере, что недурно сменить духи, но не осмеливается; конечно, он сам мог бы подарить ей другие, но не решается по многим причинам, главная из которых — боязнь слишком увязнуть в их отношениях; о, Господи боже, где ты, далекий Северный полюс?!

Но мы слишком забежали вперед. Сперва нужно добраться до кладбища в Отейле. Это маленькое кладбище в форме параллелепипеда, ограниченное с запада высокой глухой стеной, а с севера, со стороны улицы Клода Лоррена, каким-то административным зданием. С двух других сторон тянутся жилые дома, из их окон можно беспрепятственно любоваться паутиной кладбищенских аллей и могилами. Это не те шикарные жилые дома, каких много в здешних красивых кварталах, — скорее, нечто вроде дешевых многоэтажек, разве что с окнами улучшенного типа, из которых, нарушая безмолвие последнего приюта, вырываются, точно белье на ветру, обрывки самых разнообразных звуков — кухонные шумы, журчание воды в душах и сливных бачках, фрагменты радиоконкурсов, ругань и детский плач.

За час до того, как на кладбище сошлись участники похоронной церемонии — уже далеко не такие многочисленные, как в церкви на «Алезья», — какой-то человек обратился к консьержке одного из близлежащих домов со стороны улицы Микеланджело. Незнакомец держится чрезвычайно прямо, изъясняется крайне скупо, его застывшее лицо ничего не выражает, он носит серый, явно только что купленный костюм. «Я по поводу студии[3], что сдается у вас на пятом этаже, — сказал он. — Это я звонил в понедельник». — «Ах, да, — припомнила консьержка, — ваша фамилия Баумгартен?» — «…тнер, — исправляет тот. — Баумгартнер. Так могу я взглянуть на нее? Не беспокойтесь, я поднимусь туда сам и потом скажу вам, подходит ли она мне». Консьержка протягивает ему ключи от квартиры.

Человек, назвавшийся Баумгартнером, входит в студию, довольно-таки темную, ибо она смотрит окнами на север, оклеена коричневыми обоями и обставлена всего несколькими темными предметами мебели весьма угнетающего вида, например, банкеткой Клик-Клак с коричневой полосатой обивкой, испещренной пятнами сомнительного происхождения и следами континентальной сырости; тюлевые шторы заскорузли от жирной пыли, портьеры имеют грязно-зеленый вагонный цвет. Однако пришелец пересек комнату, даже не взглянув на ее убранство; он слегка приоткрыл окно, держась за шторой, так, чтобы его не было видно снаружи. Оттуда он крайне внимательно проследил за церемонией похорон. Затем спустился и сказал консьержке, что нет, это ему не подходит, слишком темно и сыро, и консьержка признала, что квартирку в самом деле не вредно бы освежить.

Очень жаль, продолжал Баумгартнер, он хотел поселиться именно в этом квартале; правда, ему рекомендовали еще одну квартиру, неподалеку отсюда. Консьержка, ничего худого не заподозрив, пожелала ему удачи, и он отправился осматривать ту, другую квартиру, в начале бульвара Экзельманса. В любом случае, студию на улице Микеланджело Баумгартнер снимать не собирался.

12

И вот в одно прекрасное утро они углядели вдали «Нешилик»: крошечный жалкий кораблик цвета ржавчины и сажи торчал на белой льдине, среди каменистых уступов, напоминая старую сломанную игрушку на рваной простыне. Судно и в самом деле угодило в ледяной плен возле корявой скалы, занесенной снегом с пологой стороны; другой ее бок представлял собою крутой обрыв. С большого расстояния судно казалось не слишком пострадавшим: обе мачты, удерживаемые тугими расчалками, стойко хранили вертикальное положение, капитанская рубка хорошо сохранилась и могла служить вполне надежным приютом для дрожащих призраков. Феррер, однако, знал, что галлюцинации в этих краях не редкость, и поначалу счел призраком сам корабль, а потому решил набраться терпения и подойти ближе, чтобы убедиться в его реальности.

Иллюзия и в самом деле частая гостья за Полярным кругом. Вот, скажем, еще вчера они шли, как всегда, в черных очках, без которых арктическое солнце тут же одурманит вас и наградит куриной слепотой, как вдруг это самое солнце начало множиться в холодных облаках, и Феррера с проводниками ослепили целых пять ложных светил, выстроенных в горизонтальный ряд; мало того, еще два паргелия[4] засияли над подлинным солнцем по вертикали. И эта фантасмагория длилась не меньше часа, прежде чем настоящее солнце осталось в одиночестве.

Едва они завидели вдали потерпевшую бедствие шхуну, как Феррер дал знак проводникам молчать и ехать медленнее, словно она была живым существом, не менее опасным, чем белый медведь. Проводники сбросили скорость, а потом и вовсе вырубили моторы и приблизились к кораблю с осторожными повадками минеров, ведя снегоходы за руль. Наконец они прислонили их к стальной обшивке корабля, и Феррер один поднялся на борт, тогда как оба проводника остались внизу, поодаль от судна, которое созерцали с суеверным страхом.

Это была маленькая торговая шхуна длиною двадцать три метра; на медной табличке, привинченной к основанию штурвала, значилась дата его спуска на воду — 1942 год — и порт приписки — Сент-Джон, Нью-Брауншвейг. Корпус и такелаж корабля выглядели вполне целыми, только сплошь одетыми ледяной броней и оттого, вероятно, стали ломкими, как сухое дерево. То, что было некогда скомканными бумажками, валявшимися на палубе среди скрученных концов, превратилось в «песчаные (вернее, ледяные) розы», а канаты походили на окаменевших ужей; толстая корка льда не треснула даже под сапогами Феррера. Он прошел в рубку и быстро оглядел ее: раскрытый бортовой журнал, пустая бутылка, разряженное ружье, календарь 1957 года, украшенный весьма раздетой девицей, ассоциирующейся с куда более теплой атмосферой — по меньшей мере, градусов на двадцать пять выше нуля. Сквозь стекла рубки, в которые никто не смотрел последние сорок с лишним лет, Феррер окинул взглядом белоснежную равнину. Затем спустился в трюм и тотчас нашел то, что искал.

Сокровище лежало на своем месте, заботливо уложенное в три больших железных сундука, которые стойко выдержали испытание временем. Феррер с величайшим трудом открыл замки, скованные холодом, и, бегло проверив содержимое, поднялся на палубу, чтобы вызвать проводников. Ангутреток и Напазикодлак боязливо и не без колебаний взобрались на борт, передвигаясь по палубе так осторожно, словно проникли посредством взлома в частное владение. Сундуки были совершенно неподъемными, а трап, ведущий в трюм, крайне скользким, и людям стоило сумасшедших усилий вытащить их на палубу и спустить на лед. Они тщательно, как только могли, закрепили свою ношу на снегоходах, и только тогда позволили себе передохнуть. Феррер не говорил ни слова, проводники хохотали, обмениваясь непереводимыми шутками. Казалось, им глубоко наплевать на происходящее, тогда как Феррер был сильно взволнован. Ну вот дело сделано. Осталось только благополучно вернуться. По, может, сперва стоило бы закусить перед дальней дорогой, предложил Напасеекадлак.