Я ухожу - Жан Эшноз

Так Феррер свел знакомство с семейством Апутьяржук. Сидя за столом, он долго пытался выяснить профессию отца девушки, пока не понял, что никакой профессии у того нет. Отец получал пособие и предпочитал охоту на тюленей и свежий воздух сидению в тесной конторе, работе на большом заводе или плаванью на крупном судне. Даже рыбная ловля в глазах этого человека выглядела тяжким, непосильным трудом; одна только тюленья охота — единственный настоящий спорт! — доставляла ему истинное удовольствие. Феррер, по примеру своих хозяев, произнес тост; все с радостью выпили за успешную охоту на тюленей, с восторгом — за здоровье охотников на тюленей, с энтузиазмом — за здоровье тюленей вообще, и очень скоро алкоголь так вскружил всем им головы, что Феррера пригласили провести ночь там, где он пожелает, например, в спальне молодой девушки — никаких проблем! — а завтра они расскажут друг другу, что видели во сне, как это водится в здешних краях, где все члены семьи каждое утро рассказывают свои сны. Ферреру пришлось сделать над собой величайшее усилие, чтобы отказаться: лампы светили так уютно, из приемника лился голос Тони Беннетта, печка тихонько гудела, согревая дом, все были веселы, молодая девушка нежно улыбалась ему… ах, уж этот Порт Радиум!

15

Итак, после визита к Палтусу Баумгартнер вернулся домой на метро — разумеется, выбрав там приставное сиденье; с тех пор прошла целая неделя. Жилище Баумгартнера находится недалеко от улицы Микеланджело, на бульваре Экзельманса, во дворе отвратительного с виду здания; там среди большого сада, примыкающего к задам посольства Вьетнама, мирно ветшают три виллы постройки тридцатых годов.

Трудно представить себе, насколько красив при взгляде изнутри XVI округ города Парижа. В глазах стороннего наблюдателя он выглядит скорее унылым, но это далеко не так. Задуманные как укрепления или маскировка, эти строгие бульвары и мрачные улицы застроены удивительно приветливыми уютными домами. Одна из хитрых целей здешних богачей — внушить другим людям, что они ужас как скучают в своих кварталах, прямо так и хочется пожалеть бедняжек и посочувствовать их богатству, словно оно — проклятие, обрекающее этих несчастных на безрадостную жизнь. Ну еще бы! Не вздумайте попасться на эту удочку!

На верхнем этаже одной из упомянутых трех вилл Баумгартнер снимает просторную и очень дорогую студию. Лестница, ведущая туда, окрашена в темно-зеленый, почти черный цвет. Что же до самого помещения, то его стены облицованы коричневым мрамором, камин — белым с прожилками, а на потолке устроено скрытое освещение. Длинные, почти пустые полки, длинный стол, прикрытый грязной скатеркой, длинное канапе в синем чехле. Комната настолько велика, что даже огромный «Бехштейн», стоящий в углу, не загромождает ее, а огромный телевизор в другом углу смотрится, как крошечный иллюминатор. Ни одного лишнего предмета обстановки, зато просторный стенной шкаф до отказа набит одеждой, явно только что купленной. Высокие окна смотрят в сад с акациями, гвоздиками, плющом и гравием на дорожках, ведущих к газону с узеньким бортиком, где неохотно произрастают какие-то травы, в основном сорные, а среди них желтеет одуванчик.

В течение нескольких дней, что Баумгартнер обитает здесь, он старается выходить как можно реже. Он делает минимум покупок и заказывает еду на дом через Минитель[6]. Укрывшись от внешнего мира, он словно ждет своего часа. Почти ничего не делает. Дает поставщикам щедрые чаевые. Живет, как истинный холостяк, — похоже, что он давно научился жить в одиночестве.

Однако он не холост. И вот доказательство: он звонит своей жене.

Его телефон автономен и позволяет во время беседы перемещаться по комнате. «Да-да, — говорит он, переходя от „Бехштейна“ к окну, — что тебе сказать, сама знаешь, каково жить одному. Особенно, когда питаешься одними замороженными овощами, — уточняет он, одновременно регулируя с помощью пульта громкость телевизора и перебирая программы — сериалы, конкурсы, документальные фильмы. — Нет, про витамины я и вправду забыл. Но в любом случае…» — не договорив, он вырубает телевизор, чтобы взглянуть в окно; там все по-прежнему — облака, садовый вьюнок, сороки.

«Согласен, но, в любом случае, здесь, у нас, я аптеки не видел», — продолжает он, вернувшись к «Бехштейну», сев на рояльный табурет и довинчивая его, вместе с собой, до нужной высоты. Нажав левую педаль, он берет единственный известный ему аккорд — терцию. «Ага, ты слышала? Нет, это рояль. Так вот, хорошо бы тебе навести справки, как только он вернется, поняла?» — говорит он, вставая и удаляясь от инструмента. Проходя мимо цветочного горшка, он извлекает из него железную проволочку, которую сунул туда неделю назад, и начинает выкручивать туда-сюда, делая из нее то спираль, то зигзаг, то подобие телеантенны.

«Ну откуда я знаю! — восклицает он резко. — Попробуй очаровать его или что-нибудь в этом роде. Ну хватит, хватит, конечно, ты сама знаешь, — говорит он с улыбкой, почесывая нос.

— Но мне лучше залечь на дно, я не хочу рисковать и попасться на глаза знакомым. Студию я оставлю за собой, а сам несколько дней поживу в провинции… Конечно, сообщу тебе… Нет, я уеду сегодня вечером, мне нравится водить ночью… Разумеется… Конечно, нет… Хорошо. Целую тебя… да, и я тоже». Он выключает телефон, тут же включает его снова и набирает номер, известный лишь ему одному — номер аппарата, врученного Палтусу. Тот откликается далеко не сразу. «Алло, да, — наконец говорит он, — слушаю. Ах, это вы… здравствуйте, месье». По первому впечатлению, голос Палтуса — не первой свежести; он напоминает вязкое сонное болото, гласные звуки лениво тянут за собой согласные.

В комнатушке Палтуса, как всегда, слабо освещенной огарком, находится тот самый долговязый, одетый в черное субъект, с которым Баумгартнер столкнулся тогда у двери; он что-то делает на маленьком карманном зеркальце с помощью лезвия «Жиллет», а что именно, не разобрать. Во всяком случае, этот высокий мрачный тип по ходу дела улыбается своей зловещей улыбкой.

«Что? — продолжает Палтус. — Чем вам так не нравится мой голос? Да нет, ничего я не наглотался, я просто спал, вот и все; когда меня будят, я всегда такой одуревший. А вы нет? (Высокий темный субъект изображает на лице саркастический хохот, но одной только мимикой, опасаясь сдуть две малюсенькие белые кучки, лежащие перед ним на зеркальце). Проблема в том, что мне скоро понадобится еще немного наличных. (Темный субъект энергично кивает). Как это не мечтай?! (Субъект хмурится). Да погодите же… Черт, он взял и повесил трубку!»

Выключив телефон, Баумгартнер принимается за сборы. Поскольку он весьма тщательно выбирает одежду, стараясь сочетать одни предметы с другими, а заодно пересматривает весь свой гардероб, эта процедура занимает у него больше часа, но торопиться ему некуда: он покинет Париж только к ночи. Доехав по кольцевому бульвару до Орлеанских ворот, он выберется на автостраду и направится к юго-западу Франции через Пуатье, который минует уже глубокой ночью.

В течение последующих недель Баумгартнер будет в одиночестве колесить по всей Аквитании, как заядлый турист, сменяя отели каждые три дня и проводя ночи только наедине с собой. Он не намерен путешествовать и действовать по какому-то определенному плану. Но вскоре он вовсе перестанет покидать департамент Атлантических Пиренеев и возьмется убивать время в немногих имеющихся там музеях, ходить каждое утро в церкви, посещать все туристские достопримечательности региона, а вечерами смотреть иностранные фильмы с французскими титрами в полупустых кинозалах. Иногда он будет часами наугад ехать по дорогам, едва глядя на окружающий пейзаж, рассеянно слушая передачи испанского радио и останавливаясь лишь затем, чтобы справить нужду на обочине, за деревом или в канаве, а иногда будет целыми днями валяться на постели в гостиничном номере, листая журналы и глядя телесериалы.

Баумгартнер, который явно стремится хранить incognito, постарается как можно реже беседовать с окружающими, а чтобы не утратить дар речи, будет ежевечерне звонить жене и раз в четыре-пять дней — Палтусу. Если не считать общения с этими двумя, то где бы он ни был — в «Кло Зефир» (Байонна), в гостинице «Мельер» (под Англе) или в отеле «Альбиция» (в окрестностях Сен-Жан-де-Люз), — он не заговорит и не познакомится ни с одним человеком.

16

Представьте себе перепуганного кролика, со всех ног несущегося средь бела дня по бескрайнему травянистому полю. Далее представьте себе хорька по имени Уинстон, который гонится за этим кроликом. А тот зная, что его норка уже недалеко, радуется в простоте душевной, что спасся от своего врага. Но едва он проскочит в свое убежище, стараясь залезть поглубже, как хорек, не отставший от него ни на шаг, впивается ему в горло и душит в темноте. Потом, уже не торопясь, вспарывает кролику живот и насыщается своей кровавой трапезой, о чем свидетельствуют хруст косточек жертвы и мерзкое чавканье победителя, который, набив живот и полагая, что заслужил отдых, засыпает рядом со своей растерзанной добычей.