Пороги - Ирина Грекова

— Потише, товарищи, — вмешался Ган, — вы забываете, что здесь новый сотрудник, которого такие сцены могут травмировать.

— Ничего, пускай закаляется, — сказал Малых. — Дайте мне слово, я ему все объясню, без терминологии, по-рабочекрестьянски. Что говорить, установка еще несовершенна, но перспективы! Вы понимаете, какие тут могут быть выходы в практику? Автоматическая стенография — раз. Протезирование глухих — два. Представьте себе, сидит глухой человек на собрании и слушает доклад глазами...

— Прелестная перспектива, — сказал Полынин. — Если докладчик — наш директор, я бы закрыл глаза.

Опять смех, начинавший уже злить Нешатова. Цирк какой-то... Внезапно открылась дверь, и в нее просунулась голова в форме ржаного снопа, а за снопом — его обладательница, и провозгласила:

— Ребята, в «Дарах» воблу выбросили!

И скрылась.

Первым встрепенулся Малых и опрометью вылетел в дверь. За ним не так решительно — Толбин с Магдой. Последним, как бы извиняясь, вышел Ган.

— Что это было? — спросил Нешатов.

— Вы разве не слышали? — ответил Полынин. — «Дары» — это магазин «Дары океана» на ближайшем перекрестке. А вобла, сами знаете, — острейший дефицит. Не хотите ли приобщиться?

— А вы?

— Нет. Умеренность есть лучший пир, сказал старик Державин.

— А кто была эта дама, которая крикнула про воблу?

— Даная Ивановна Ярцева, младший научный сотрудник лаборатории Дятловой. Превосходная программистка.

«Та — Магда, эта — Даная, — с досадой думал Нешатов. — Какая-то кунсткамера имен».

Ему уже давно хотелось уйти. Теперь для этого был предлог.

— Так вы говорите, на ближайшем перекрестке?

— Как выйдете, сразу налево.

6. Так и живем

Сидя в своем закутке, Ган говорил по телефону. Разговор был длинный, сложный. Речь шла о фотоэлементах, совершенно необходимых отделу, но не предусмотренных заявкой на материально-техническое оборудование. «Куда же ты смотрел, мил человек? — спрашивал собеседник. — У нас же плановое хозяйство!» Мил человек хотел сказать, что нельзя все предусмотреть заранее, жизнь вносит коррективы в любой план, но промолчал: собеседник знал это не хуже его. Да и любой человек, связанный с деловой жизнью, это знает, постиг на собственном опыте. Множество мелких абсурдов. Не то чтобы этих фотоэлементов вообще не было, на нет и суда нет, — в том-то и дело, что они были, где-то находились физически, а вся трудность состояла в том, чтобы занести их в какую-то рубрику и произвести некий обмен бумагами. Не классические «товар — деньги — товар», а мистические «бумага — бумага — бумага». Говорят об экологии, а сводят леса на бюрократическую переписку...

— Ну, ладно, звякни мне через пару недель. Бывай здоров, некогда, — сказал собеседник. Ган услышал короткие гудки и тоже положил трубку.

«Так и живем, — подумал он. — Нервы, кровь, сердце — все в жертву фикциям». Вещь обычная: пару недель будет стоять работа, но сейчас, в его неустойчивом состоянии, с комом в груди под левым лацканом, его угнетало все. Море организационных мелочей — снабжение, выбивание, согласование, — в котором он до сих пор плавал уверенно, не без удовольствия, вдруг представилось ему во всей своей беспросветности. Мир обратной перспективы, где искажены все пропорции, где мелочи вырастают в проблемы, а настоящие проблемы решаются сплеча, без размышлений. Где никто не хочет взять на себя ответственность, всякий старается перепихнуть ее на другого. Где благополучие каждого сложным образом зависит от умения перепихивать. Перепихнуть, но не переборщить. Он всегда гордился своим умением разбираться в этом мире, видеть под внешней пеной слов и восклицаний реальные движущие силы. До сих пор чутье ему не изменяло. А сейчас...

Уйти? Уступить свои права и обязанности Толбину? Пускай повоюет. Растущий кадр. А что, справится. Незаменимых нет.

Уйти, но куда? К научной работе он уже неспособен, надо смотреть правде в глаза. Когда-то мог, подавал надежды. Снова начинать поздно. Может, и в самом деле выйти на пенсию, начать на досуге писать... А что он может написать? Какие-нибудь «Записки хозяйственника». Бред!

В дверь постучали. «Войдите». В дверном проеме появилась, весь его заполнив собой, Анна Кирилловна. Каждый раз в чем-то новом, на этот раз — в голубом, юном. Она протиснулась между шкафами и с трудом уселась на единственный стул, боком приткнутый к столу Гана.

— Анна Кирилловна, я знаю, за чем вы ко мне пожаловали. Фотоэлементов нет.

— Так это же хана! — сказала Анна Кирилловна, пылко закуривая. — А когда будут?

— Предложили «звякнуть» через две недели.

— Я им звякну! Я им так звякну, что своих не узнают. Я до министра дойду!

— Доходите, — спокойно сказал Ган, — но получения фотоэлементов это не ускорит. В лучшем случае лицо, предложившее мне звякнуть, получит нагоняй. И в следующий раз будет тормозить любую нашу заявку.

— Так что же нам, остановить работу?

— Займитесь теорией.

— Вы знаете, что особой теории в нашей работе нет. Теория там на уровне дважды два — четыре.

— Попробуйте доказать, что не четыре, а пять.

Анна Кирилловна тихонько и не очень сильно выругалась.

— Ну-ну, не огорчайтесь, — сказал Ган. — Что-нибудь да придумаем. Несколько элементов мне обещали в одном дружественном НИИ. Разумеется, взаймы, с отдачей.

— Вот за это спасибо. А как насчет Нешатова? Когда вы мне его дадите?

— Похоже, он к вам идти не хочет. Я подключил его к группе Вишняковой. Не знаю, что из этого выйдет. Человек сложный.

— Со мной он не был сложным.

— Что делать, времена меняются.

— Вы его не уговаривайте идти ко мне. Я как-нибудь сама его заманю. Когда приведем автомат в человеческий вид. Все.

Анна Кирилловна вышла. Ган снова взялся за телефон. Несколько раз набирал номер — занято. Опять постучали в дверь. На этот раз вошел Нешатов — бледный, жесткий, решительный.

— Здравствуйте, прошу садиться, — сказал Ган.

Нешатов сел на косо поставленный стул и сразу же начал:

— Борис Михайлович, я пришел подать заявление об уходе. Я не могу здесь работать. Извините, что доставил столько хлопот.

Он положил на стол заявление.

— Что случилось?

— Ничего не случилось. Не могу. Не понимаю. Как говорится, не сливаюсь с коллективом. Одним словом — не могу.

— Постойте, не торопитесь. Бумагу возьмите назад. Сложите вчетверо, суньте в карман. А теперь рассказывайте. Кто-нибудь вас обидел?

— Никто. Напротив, все со мной даже слишком предупредительны. Кстати, вы им говорили о моем прошлом?

— Честное слово, не говорил.

— Все равно. Меня здесь принимают за кого-то другого. Ждут от меня того, чего я не в силах дать.

— Каждого из нас люди принимают за кого-то другого. А и существует ли он в действительности, этот истинный «я», а не кто-то другой? Большой вопрос. Каждый человек существует не сам по себе, а во множестве перевоплощений, отраженный сотнями глаз других людей. Или, вернее, одним коллективным глазом, имеющим множество фасеток, как глаз мухи. Вы когда-нибудь думали о том, как муха может сливать все эти изображения в одно?

— Нет, признаться, не думал. Как-то было не до этого.

— Опять ваша язвительность. А мне насчет глаза мухи приходилось задумываться. Была у меня идея, уже давно, использовать принцип мушиного глаза в датчике машины. Тогда еще о бионике речи не было, не знали даже такого слова. Ничего из этой идеи не вышло. Не довел до конца. Не было со мной в одной упряжке хорошего инженера вроде вас.

— Только не хвалите меня. Мне от этого физически худо. У меня аллергия на лесть. Когда меня хвалят в глаза, я покрываюсь волдырями.

— Охотно верю. Постараюсь не хвалить. А как насчет бессмертия души?

— Под вопросом. Можно я закурю?

— Так и быть, вынесу.

Зазвонил телефон. На этот раз чего-то требовали от Гана — назойливо, мелко. Он терпеливо отвечал: «Не могу, не могу, не в моих возможностях», — и в конце концов сказал: «Попробуйте позвонить через две недели».

Нешатов курил. Сложенный вчетверо лист бумаги с заявлением об уходе поскрипывал у него в кармане. Пожалуй, поторопился, надо было сперва посоветоваться с Ганом. Этот человек с бледным лбом действовал на него умиротворяюще: какое-то волнами идущее теплое понимание. Каждый раз, говоря с Ганом, он испытывал ощущение безответственного комфорта, какое бывает при малой болезни: предписан постельный режим, ничего не надо делать, тепло, лежи.

— Ну, — сказал Ган, — а теперь говорите, в чем дело. Только на днях мы с вами были в лаборатории. Вы познакомились с милыми людьми, присутствовали на опыте, мне даже показалось, что вам было интересно, или я ошибся?

— Нет, не ошиблись. Слабые признаки интереса возникали. Знаете, как отрезанная нога лягушки дергается под действием тока. Отключи ток — она не дергается.

— Так не будем отключать ток!

Опять телефон. Ган что-то долго и мягко объяснял незримому собеседнику, который, судя по звуку голоса, был раздражен. Кончил каким-то умиротворяющим обещанием.