Пороги - Ирина Грекова

9. Шевчук

Шли дни. Особое положение, почетное безделье тяготили Нешатова. Он почти обрадовался, когда Ган пригласил его к себе и задал бестактный вопрос:

— Ну как дела?

— Паршиво, — признался Нешатов. — Читаю, читаю, а понятнее не становится.

— Это бывает. Пожалуй, хватит вам читать отчеты. Пора взяться за конкретное дело и убедиться, что не боги горшки обжигают. Кстати, вами живо заинтересовался Даниил Романович Шевчук.

Нешатов насторожился. Имя Шевчука он не раз слышал. Шевчук был одной из достопримечательностей отдела. Не только отдела — всего института.

Видный ученый, он отличался не только талантливостью (талантливых было много), но и особой, из ряда вон плодовитостью. Чего только он не плодил! В каких жанрах не работал! Устные: доклады, выступления, «круглые столы». Письменные: книги, статьи, эссе, предисловия... Темы — любые, от общей наукометрии до эстетики пчел. Писал неудержимо, писал в перерывах между заседаниями, телефонными разговорами, консультациями, приемами гостей, хождениями в гости. Писал развратным почерком, примостясь где попало — на краю стола, на пульте машины или на собственном колене, не выпуская изо рта сигареты, не нуждаясь ни в тишине, ни в уединении. Все, что он писал, было ярко, самобытно, талантливо. Все — за исключением одного: стихов. Да, к сожалению, Шевчук писал еще и стихи — на редкость скверные. Как выразился однажды Полынин: «Сказать про стихи Даниила Романовича, что они плохие, — значит ограничить их сверху...»

И вот поди ж ты — поэтический зуд неодолимо преследовал Шевчука. Свои стихи он ценил больше всей остальной своей продукции, а в научные статьи всегда старался пропихнуть несколько строк столбиком, подписанных «Я. Мудрый» (этот псевдоним он выбрал, увидев где-то во Львове улицу Я. Мудрого). Тот факт, что вирши Шевчука иногда все-таки попадали в печать, можно было объяснить только его магическим влиянием на женщин, которых немало в составе редакций. Отнюдь не красавец, он пользовался большим успехом, ибо был абсолютно женолюбив, мог дышать только воздухом женского восхищения. Дело это взаимное: женщины вообще тяготеют к тем, кто искренне в них нуждается... Близость с женщиной была для него вовсе не обязательной: в большинстве случаев энергия разряжалась в разговорах. «Астральный бабник», — сказал про него тот же Полынин.

Нешатов Шевчука еще ни разу не видел. Работая на половине ставки, тот посещал институт нерегулярно. Отчеты Шевчука по теме «Искусственный интеллект» Нешатов читал, но с отвращением. Какая-то заумь, распутный, якобы философский жаргон. На каждом шагу «универсум», «социум», «парадигма»... Само название темы казалось, видимо, автору недостаточно пышным; он всюду, где мог, заменял его на «Опыт общей теории синтезирования и протезирования интеллекта»... Бррр...

— А что ему от меня нужно? — полувраждебно спросил Нешатов.

— Деловой помощи, — ответил Ган. — У него положение сложное. Один инженер сдает кандидатский минимум, другой уволился, две сотрудницы — в декретном. Любит окружать себя женщинами, забывая, что они время от времени рожают. Услышав про вас, он прямо загорелся.

— Что я не рожаю, это факт. А в остальном вряд ли я ему могу помочь. Не протезист.

— А мы посмотрим. Попытка не пытка.

Ган набрал номер.

— Даниил Романович? Привет. Что, если я зайду сейчас к вам вместе с Юрием Ивановичем Нешатовым?

Незримый собеседник долго крякал утиным голосом.

— Тем лучше, — сказал Ган, — приходите в общую, там просторнее.

Он положил трубку и пояснил:

— Даниил Романович сейчас придет. И не один, а с Дураконом.

— Кто это Дуракон?

— Сами увидите.

Вышли в общую комнату. Через несколько минут за дверью раздался маслено-бархатный баритон, командовавший «направо», «налево», «прямо». Дверь приоткрылась, и в щель просунулось нечто извивающееся, змеевидное. У этого чего-то было три головы, из которых пыхало пламя.

— Ой, кошмар! — взвизгнула Лора, поджимая ноги.

Змей просунулся полностью.

— Стоп! — сказал баритон.

Змей остановился, а вслед за Дураконом (это, видимо, он и был) вошел его хозяин, брюнет младшего пожилого возраста, смуглый, толстоватый, ноги врозь. Одет он был в ярко-малиновый бархатный пиджак, сильно потертый, узкий в животе (одной пуговицы недоставало). У горла раскинул крылья пышный галстук-бабочка, синий в белый горошек.

— Это Даниил Романович Шевчук, — представил его Ган, — а это наш новый сотрудник Юрий Иванович Нешатов.

Нешатов поклонился куда-то между Шевчуком и Дураконом. Шевчук, сияя нержавеющими зубами, подошел к нему и протянул руку. По дороге он споткнулся о Дуракона, тот начал было двигаться, но хозяин сказал ему «цыц». Дуракон остановился, вздрагивая сочленениями.

— Рад познакомиться, — сказал Шевчук.

Он был похож на заговорившую маслину — лоснящийся, вкрадчивый. И вместе с тем в его улыбке было что-то обезоруживающее, детское. Рука была теплая, небольшая, с тонкими пальцами, желто окрашенными никотином.

— Даниил Романович, — обратился к нему Ган, — чем ваш воспитанник может нас сегодня порадовать?

— Чем хотите. Задайте ему сами программу действий.

— Ну пусть проползет от этого шкафа до того угла, а по дороге заползет, скажем...

— Под стул Лоры, — галантно предложил Шевчук.

— Ой, нет! — закричала Лора. — Я его боюсь!

— А вы, Магда, не боитесь?

— Ничуть, — сухо ответила Магда.

— Тогда он проползет под вашим стулом, — еще любезнее сказал Шевчук. — Проползти под стулом смелой женщины — особая привилегия.

Он внимательно оглядел комнату, пошевелил губами, присел на корточки рядом с Дураконом и не очень громко начал ему что-то втолковывать.

— Что он делает? — спросил Нешатов.

— Закладывает в него программу с голоса, — ответил Ган.

— Оп-ля! — крикнул Шевчук.

Дуракон задвигался. Размером с большого варана, он полз, извиваясь, скребя кольчатыми сочленениями пол. Кое-где возле ножек столов он задерживался и начинал усиленно содрогаться. Люди сочувственно, но молча следили за ним. Он двигался куда нужно. Шевчук положил на пути Дуракона толстый отчет; тот, сохраняя направление, с усилием через него переполз, но через три отчета, положенные один на другой, переползать отказался; попросту растолкал их брюхом и двинулся дальше. Благополучно проползя под Магдиным стулом, только чуть помедлив у его ножек, Дуракон достиг цели — противоположного угла комнаты, — уперся в стенку и стал извиваться.

— Эх, я, недотепа, — сказал Шевчук, — забыл заложить «стоп». А ну-ка стоп!

Дуракон продолжал извиваться, словно хотел проломить стену.

— Стоп, болван! — крикнул ему Шевчук громовым голосом.

Дуракон остановился. Одна из трех голов погасла.

— Не выносит грубого обращения, — пояснил Шевчук. — Дело, конечно, не в числе голов. Три головы — это художественная деталь, дань народному фольклору. Он вполне мог бы обойтись одной.

— А зачем ему даже одна? — спросил Нешатов.

— Мало ли зачем? Скажем, паять что-нибудь... Там поглядим.

Он выплюнул на пол вконец размокшую сигарету и немедленно зажег другую. Ган сморщился, но промолчал. Видно, положение Шевчука в отделе было особое.

— Ну как вам понравилось? — спросил Шевчук.

— Конечно, ползающее устройство... Кажется, такого еще не было?

— Не было. Но исполнение... Явно не перл технической мысли. Память не на жидких, а на твердых кристаллах. Надежность, как вы видели, неполная. Однако на наивные души производит впечатление. Иван Владимирович любит его демонстрировать посетителям. Приглашает нас с Дураконом к себе в кабинет, на столе коньячок, сигареты... Но все это пройденный этап, хотелось бы щегольнуть чем-то принципиально новым. У меня к вам, Юрий Иванович, особый разговор, приватный. Может быть, зайдете ко мне, в мой грот чародея?

— Могу, — не очень охотно согласился Нешатов.

Шевчук взял Дуракона под мышку и, поглаживая его, двинулся по коридору. Нешатов шел следом; хвост Дуракона вибрировал.

«Грот чародея» оказался закутком между двумя шкафами в комнате, густо засоренной книгами, микросхемами и радиодеталями. Белокурый молодой человек, сидевший среди этого развала, равнодушно поглядел на вошедших и опять углубился в книгу. Видно, душой он был уже не здесь.

Нешатов отыскал в куче деталей отвертку-индикатор, быстро починил Дуракону голову. Попробовал им покомандовать; тот, естественно, слушаться не стал.

— Привык к моему тембру, — как бы извиняясь, сказал Шевчук. — Согласитесь, тембр оригинальный.

Через полчаса Дуракон был забыт. Шевчук с Нешатовым сидели в «гроте чародея» и разговаривали. Точнее, говорил Шевчук.

— Не кажется ли вам, что наука — это способ смотреть на мир через множество узких окошек, а вовсе не панорама с широкой веранды?

— Не кажется, — угрюмо отвечал Нешатов.

— А мне кажется. И возникает вопрос: видим ли мы при этом одно и то же? Сомневаюсь, — Шевчук зажег новую сигарету и продолжал: — Вот мысль, вчера пришедшая мне в голову, еще не опубликована. Наука больше всего похожа на цирк. И там и там — презрение к любителям. И там и там — понятие высшего достижения, рекорда. И там и там — парадигмальность.