Богословское-На-Могильцах - Яков Белицкий

Многих видела эта дорога — и пеших и конных, и давно уже не в диковинку были ей кареты с царским гербом…

70 верст от первопрестольной до лавры — за один день не доедешь, тем более что путь на богомолье следует совершать, пребывая в молитвах и благочестивых раздумьях. И потому встали у дороги дворцы для знатных особ, где могли бы они передохнуть и набраться сил для дальнейшего шествования к святым местам.

Один такой дворец был в Софрине, это всего в трех верстах от Могильцев.

В духовной грамоте удельного верейского князя Михаила Андреевича упоминался Иван Сафарин — «сурожский гость» (крымский купец), человек предприимчивый, независимый и богатый. Шутка сказать, сам князь Михаил задолжал ему немалые деньги — «пятьдесят рублев, без трех рублев, да без двух грдвен», каковую сумму, будучи человеком порядочным, а еще пуще того боясь загробного наказания за неотдачу долга, и указал князь в своем завещании.

В XVII веке стало Сафарино «государевым дворцовым селом». К концу века село отдали боярину Федору Салтыкову, дочь которого Прасковья вышла замуж за царя Ивана Алексеевича, старшего брата Петра. Позже село снова переходит в казну, вернее, приписывается к собственным вотчинам императрицы Елизаветы Петровны. Она бывала здесь у своей тетки царицы Прасковьи, приезжала с двоюродной сестрой Анной — будущей императрицей Анной Ивановной.

За 1728 год сохранилось известие о пешем походе цесаревны на богомолье в Троице-Сергиев монастырь. Шла она по 5-10 верст, потом останавливалась на отдых в роскошном шатре. «Привал» продолжался и день и два. Елизавета каталась верхом, ездила на соколиную охоту, а то вдруг, потеряв интерес к предстоящему богомолью, садилась в карету и возвращалась в Москву. Но там снова ее посещала охота побывать у угодников, и наследницу престола опрометью везли на прежнее место… Сохранились любопытные документы о приезде Елизаветы в Софрино в 1742 году — первом, как стала она государыней всея Руси!

В дворцовую контору поступило паническое донесение о том, что «в селе Сафарине пива, полпива, штей и к заготовлению оного солодов, и меду сырцу, и хмелю, и листы, и прочих к тому припасов и посуды, и кому б оное варить, пивоваров, и полупивоваров, и медоваров, и мясников никого не имеется, тако ж ситов, ливеров, насосов, бутылок, и корешков, и муки крупчатой, и масла всякого, и огородных, садовых к столу никаких овощей также не имеется, а равно и денег в вотчинной канцелярии нет».

Неторопливая, заевшаяся на казенных хлебах контора обычно на все бумаги реагировала одинаково: пусть вылежатся… Однако ж в данном случае проявила прыть неимоверную. Все требуемое было тотчас же отправлено специальным обозом, которым верховодил мундшенк (это значит — отвечающий за кормление двора в пути) Степан Загоскин. Тогда же архитектору Михаилу Земцову было поручено исправить в постройках обветшавшие части.

Нам не посчастливилось отыскать документы, в которых были бы увековечены подробности торжественного въезда Елизаветы в Софрино, но представить себе царский поезд мы можем легко, потому что дошло до наших дней свидетельство дипломата Адольфа Лизека. Оно написано, правда, несколько раньше, но в нем дан надолго сохранившийся ритуал подобных выездов.

«Впереди шли 250 скороходов без музыки и барабанного боя, неся в руках поднятые вверх бичи, блестевшие золотом. За ними везли в крытых телегах запасную казну, образа, оружие, постели, платье царя, царицы, царевичей и царевен, белье и принадлежности царской мыльни; в так называемую поборную телегу складывались подносимые государю дорогие вещи. В прочих запасных телегах уложены были разъемные столы, разъемные кровати, стулья резные и другая домашняя утварь… За царевым поездом следовал царицын; свита царицы также отличалась многочисленностью и великолепием».

За свою многовековую историю Софрино сменило немало владельцев. Фамилии одна громче другой: Салтыковы, Головкины, Ягужинские… Полководцы, дипломаты, обладатели высших чинов Российской империи…

Многие из них могли быть близкими знакомыми князя Гагарина не только по соседству усадеб, но и по службе при дворе. Один из графов Головкиных отметил в своих записках глубокий ум князя, но тут же счел необходимым добавить, что Гавриилу Петровичу присуща была столь же глубокая безнравственность. Это тоже, как и у Ростопчина, — вдогонку, на тот свет, запоздалая месть за умение князя выкручиваться из самых щекотливых положений, за то, что закрыл глаза на более чем двусмысленное положение семьи сына. В свете прямо говорить то, что думаешь, принято не было — заметки писались для сведения потомков…

Последней владелицей Софрина стала Варвара Николаевна Ягужинская. Тут переплелись несколько дворянских родов. Сама Варвара Николаевна в девичестве — Салтыкова, ее муж — генерал-лейтенант * Сергей Ягужинский, сын Павла Ягужинского, одного из ближайших сподвижников Петра I («Если что Павел осмотрит, то это так верно, как будто я сам видел», — говаривал Петр). В отличие от Салтыковых Ягужинские древностью похвастаться не могли. Павел Иванович был сыном органиста лютеранской церкви в Старых садах на Покровке. Своей смышленостью он понравился Александру Даниловичу Меншикову и благодаря ему попал в царский дворец — история в петровские времена обычная.

Когда А. С. Пушкин писал историю Петра I, он захотел быть представленным графине. «Я не делю общества с рифмачами и писаришками», — надменно ответила Варвара Ягужинская. Ей возразили, что Пушкин принадлежит к одной из древнейших дворянских фамилий. На это, нимало не смутившись, графиня ответила, что если бы он не был прикосновенен к писательству, то она охотно бы приняла его и добавила: «Он напечатает то, что я могла бы ему сообщить или рассказать, и бог знает, что из этого может выйти».

Досадно, конечно, что из-за каприза старой графини не побывал Пушкин в описываемых нами местах.

Но с какой все-таки стати Ягужинская, аристократка до кончиков ногтей, заговорила вдруг языком гоголевского городничего?

Помните? «Разнесет по всему свету историю» — и далее разные бранные слова одного пошиба с графинпным «писаришкой»…

В. В. Вересаев, из чьей книги «Спутники Пушкина» заимствован этот эпизод, приводит вот какой довод Варвары Николаевны: «Моя бедная свекровь умерла в Сибири с вырезанным языком и высеченная кнутом, а я хочу спокойно умереть в своей постели в Сафарине».

Вторым браком Анна Ягужинская, свекровь Варвары Николаевны, вышла замуж за Михаила Петровича Бестужева-Рюмина, русского дипломата, проведшего большую часть жизни за границами России.

Более известен его младший брат — Алексей Петрович, сенатор, главный директор над почтами и, наконец, канцлер, на протяжении более полутора десятка лет ведавший внешней политикой России.

«У него нет недостатка в уме, он знает дела по долгому навыку и очень трудолюбив; но в то же время надменен, корыстолюбив, лжив, жесток…» — так характеризовал его в своих «Записках о России» генерал Христоф Манштейн. Что ж, все эти качества не раз помогали великому канцлеру искусно добиваться поставленных целей и с немалой пользой для себя выходить из всех подстроенных ему интриг. Но противная партия не оставляла мысли свалить могущественного соперника, и этой ни на день не утихавшей борьбе была принесена в жертву жена старшего брата…

В самом начале своего царствования Елизавета вернула Алексея Бестужева-Рюмина из ссылки, куда он был отправлен императрицей Анной Леопольдовной, облекла своим доверием и осыпала милостями. Дальновидные противники графа сразу же взялись за дело. Вскоре был раскрыт заговор против новой императрицы, активной участницей которого назвали Анну Ягужинскую и легко убедили Елизавету в тайных пружинах ее активности: вознамерилась-де выручить попавшего в жестокую опалу брата своего, бывшего вице-канцлера Михаила Гаврииловича Головкина.

(«Все это сущая неправда», — напишет много лет спустя, на полях одной из французских книг, где излагалась эта история, Екатерина II. Вся вина Ягужинской, по ее словам, заключалась в том, что в доме «говорили несколько несдержанно об Елисавете, эти речи были ей донесены…».)

Нетрудно догадаться, сколь многого ожидал Александр Сергеевич от знакомства с архивом Салтыковых, Головкиных, Ягужинских и Бестужевых-Рюминых! Как был огорчен (а зная Пушкина, можно предположить, что взбешен!) оскорбительным отказом графини!

Современники писали о ней, как о «сложной натуре». (Вересаев в сердцах просто напишет — глупа!)

Но, возможно, некоторым оправданием этому эпизоду послужит тот факт, что, как выяснилось несколько позже, графиня уничтожила домашний архив, предав однажды огню все, что могло поведать о взлетах и падениях, о страстях и низких интригах, о сладости побед и горечи поражений многих знаменитых людей российской истории. Сказать об этом посторонним людям было, видимо, по понятиям графини, явным неприличием, и она отделалась грубостью, надеясь, что после этого у Пушкина пропадет охота завязывать с нею знакомство.