Леди Л. - Ромен Гари

– Мне в самом деле крупно повезло, – сказала Леди Л. – Если бы не анархисты, я бы наверняка кончила плохо. Им я обязана всем.

Она повернулась к Поэту-Лауреату, который только что издал нечто вроде приглушенного хрипа. Он приставил к правому глазу монокль и смотрел на Леди Л. с выражением недоверия, ужаса и возмущения одновременно.

– Полноте, полноте, голубчик, – сказала она. – Не доводите себя до такого состояния. Вы выглядите точь-в-точь как Бонбон, мой белый щенок, когда у бедняжки случился сердечный приступ. Успокойтесь, Перси, это было так давно… шестьдесят три года назад! Знаете, время все сглаживает. Впрочем, все это случилось за границей и потому не должно вызывать в ваших таких английских глазах никакого удивления.

Впервые за свою долгую и почетную карьеру скромного и сдержанного человека сэр Перси Родинер позволил себе взорваться.

– Тысяча чертей! – взревел он. – Проклятие, вот единственное, что я могу вам сказать! Не верю ни единому вашему слову! Я… вы…

– Вот это уже лучше, – сказала Леди Л. – Вам следовало бы чаще злиться, Перси. Так вас хотя бы замечают. Иногда кажется, что безликость вы сделали смыслом всей своей жизни. И кстати, вполне в этом преуспели.

– О Боже, Диана, решительно, вы переходите границы! Вы всегда любили ошеломлять людей. Арнольд Бенет был прав, когда говорил, что, подобно всем истинным аристократам, вы обладаете террористическим темпераментом и таким чувством юмора, которое порой производит эффект взорвавшейся бомбы…

Вдруг он умолк и посмотрел на нее, забыв закрыть рот: было очевидно, что отголоски только что сказанного им эхом отдаются у него в ушах.

– Продолжайте, продолжайте, – тихо произнесла Леди Л. – То, на что вы намекнули, очень, очень любопытно…

Сэр Перси что-то судорожно сглотнул – возможно, свои мысли.

– На этот раз, Диана, вы действительно переходите границы. Да еще в день своего рождения, когда Ее Величество прислала вам такую трогательную телеграмму с поздравлениями! Вы носите одну из величайших фамилий этой страны, ваша жизнь – раскрытая книга, где весь мир может прочесть восхитительную историю изящества, красоты и достоинства, и вдруг – какие-то загадки… претензии… недомолвки…

У сэра Перси Родинера был теперь такой подавленный и возмущенный вид, что Леди Л., чтобы его приободрить, инстинктивно вставила фразу, которую она произнесла в аналогичных обстоятельствах» когда японцы потопили гордость империи – «Prince of Wales» и «Repulse»[6]– у берегов Сингапура.

– Успокойтесь, друг мой. Англия, во всяком случае, останется у нас!

– Я бы просил вас держать Англию подальше от всего этого, – проворчал Поэт-Лауреат. – Предупреждаю, вы напрасно пытаетесь заставить меня поверить в некоторые совершенно не характерные для вас вещи. Конечно, шокировать – это одна из ваших привилегий. Однако достаточно взять «Книгу пэрства» Бэрка… взглянуть на портреты ваших предков… Вы родились Дианой де Буаэеринье, вы сочетались первым браком с графом де Камоэнсом, один из ваших предков участвовал в сражении под Креси…

– Все эти подделки доставили мне немало хлопот, – сказала Леди Л. – Месье Пупа, чиновник-каллиграф, отлично выполнил работу. Особенно убедительны документы, касающиеся Креси. Пришлось использовать несколько видов кислот, чтобы склонить их к старению. Знаете, Арман никогда ничего не делал наполовину. Все идеалисты, снедаемые своими химерами, обладают почти безнадежной склонностью к реалистическим деталям. Они испытывают удовлетворение от возможности влиять таким образом на действительность. Что касается семейных портретов, я скажу вам об этом два-три слова чуть позже. Это было очень забавно. Впрочем, как только мы очутимся в павильоне, вы собственными глазами увидите, что я ничего не придумываю. Пойдемте. Полагаю, рюмка коньяку вам не помешает.

Поэт-Лауреат взял свой носовой платок и вытер пот со лба.

Заходящее солнце висело на ветвях каштана, как созревший плод, и свет окутывал Леди Л. своей снисходительной улыбкой. Воздух благоухал сиренью: последняя сирень лета и, быть может, ее жизни. Однако не стоит думать о смерти: это слишком грустно. Со стороны лужайки доносились смех и радостные крики – это дети начали партию в крокет.

Глава IV

Заведение на улице де Фюрсей представляло собой третьеразрядный дом, где свидание с проституткой стоило один франк плюс десять су за мыло и полотенце. Выбирать можно было из трех девиц; клиентура состояла в основном из грузчиков Центрального рынка, но в поисках отдельных, дающих отдохновение гнусностей сюда весьма охотно заходили и представители социальной элиты общества. На одной из девиц были панталоны с черными кружевами, доходившие до колен, и такой же черный корсет, приоткрывавший ее мощную грудь; две другие жертвы общества были прикрыты желто-зелено-оранжевым тюлем, но не полностью: все это заканчивалось на уровне пупка, что придавало всему ансамблю довольно любопытный лилово-черный оттенок. С белыми лицами, посыпанными дешевой пудрой, крупинки которой подчеркивали каждую неровность кожи, они с глупым видом пялились на господина во фраке, сидевшего за роялем. Возле музыканта, с револьвером в руке и тоже во фраке, стоял мужчина. Он бегло взглянул на Анетту и, рассеянно улыбнувшись, вновь повернулся к пианисту.

Вот так Анетта оказалась на месте происшествия и стала очевидицей одного из любопытнейших подвигов – таких привычных для Армана Дени, – благодаря которым только и удалось воспалить воображение и завоевать симпатии молодежи, не знавшей ни как изменить мир, ни куда бежать от скуки, охватившей буржуазию – обрюзгшую, безразличную, по-бычьи самодовольную, – от которой уже начинало попахивать бойней. Ведь сидевший за роялем виртуоз во фраке был не кто иной, как величайший пианист своего времени Антон Краевский.

На следующий день газеты с возмущением писали о похищении. Накануне вечером виртуоз выступал перед восторженным парижским бомондом, заплатившим целое состояние за привилегию присутствовать на его сольном концерте. Когда пианист покидал зал через потайную дверь, чтобы не попасть в объятия к своим поклонникам, на улице к нему подошел мужчина во фраке. Вежливо поздоровавшись, незнакомец приставил к груди пианиста дуло пистолета, который он прикрывал шелковым котелком, увлек его к стоявшей поодаль карете и повез в один из самых гнусных борделей Парижа, где заставил играть для остолбеневших проституток. Краевский играл уже больше часа, когда появилась Анетта. Впоследствии в своих мемуарах[7] он рассказывал, как ему пришлось показать в тот вечер все лучшее, на что он был способен, ибо молодой анархист оказался тонким знатоком музыки, и всякий раз, когда виртуоз немного расслаблялся, Арман Дени строго ему выговаривал:

– Ну, ну, маэстро! Вы способны на большее. Я, конечно, знаю, что вы полностью выкладываетесь лишь перед теми, кто вам хорошо платит за ваше проституирование, но если присутствующие здесь дамы, возможно, и не являются элитой в вашем понимании, они все же стоят неизмеримо больше, чем та тухлятина, что заполняет обычно ваши залы. Поэтому я предлагаю вам показать им все лучшее, на что вы способны, в порядке простой компенсации.

Он навел на пианиста пистолет.

– Играйте, маэстро, играйте! Впервые за свою карьеру вы выступаете наконец перед пристойной публикой. Вы прожили жизнь» предлагая себя рвачам и палачам, так предложите же себя хоть раз жертвам и эксплуатируемым. Ну, постарайтесь!

В своем труде Антон Краевский утверждает, что его возмущение полностью рассеялось, когда он услышал этот обволакивающий голос, который пытался скрыть глубокомысленные и серьезные нотки под иронией, но в котором ощущалась и почти неистовая, непримиримая жажда абсолютной социальной справедливости. В его лице, в его голосе, в его напряженной отстраненной неподвижности и особенно в этой немного звериной маске под шевелюрой с рыжеватыми отблесками, с глазами, бросающими вызов и взывающими к вам одновременно, было нечто уникальное, необъяснимое, отчего у вас появлялось желание оправдаться, извиниться только за то, что вы просто человек.

«Я прекрасно понимаю те чувства безграничной преданности, которые он вызывал у своих слушателей и которые, несомненно, больше относились к нему самому, чем к его мыслям. Этот человек был создан для того, чтобы быть обожаемым толпами, и в иные времена наверняка повел бы их на завоевание мира, как Александр Македонский, на которого он походил немного в профиль, если судить по дошедшим до нас медалям. Во всяком случае, этот странный человек, угрожавший мне пистолетом, эти девицы, выставлявшие напоказ свои прелести, будто мясо в лавке мясника, это зловещее местечко, пропитанное запахом абсента и опилок, являли собой картину, которая на всю жизнь запечатлелась у меня в памяти. Незадолго до окончания моего “концерта” к нам присоединились двое сообщников Армана Дени, одним из которых был знаменитый Саппер, бывший жокей-бомбометатель, а другим – один из известнейших королей воровского мира того времени Альфонс Лекер, который впоследствии сошел с ума и кончил свою жизнь в психлечебнице и чьи связи с анархистами были по меньшей мере неожиданными. Стоит ли говорить, что лишь во время дачи показаний в полиции я узнал имена похитителей. Впрочем, в полиции считали, что Альфонс Лекер оказался в этом месте случайно и совершенно не был причастен к тому, что произошло со мной. С ними была также одна девушка, ярко выраженная блондинка необычайной красоты, не старше шестнадцати-семнадцати лет. Я был ошеломлен ее красотой, возможно, потому, что она являла собой такой контраст этому ужасному заведению и тем несчастным, которые там находились. Я так никогда и не узнал, кто она, откуда появилась и что там делала. Полиции о ней ничего не было известно, и мои восторги по поводу этого прелестного создания вызывали одни лишь веселые улыбки».