Леди Л. - Ромен Гари

25 мая 1885 года в почетную трибуну ипподрома в Булонском лесу была брошена бомба; трое довольно серьезно раненных владельцев лошадей и один венгерский тренер были подобраны в куче серых цилиндров. Никто не обратил внимания на человечка с грустным лицом, который спокойно вышел из охваченной паникой толпы, поднял один из цилиндров и со своим трофеем удалился. Некоторое время спустя в канареечно-желтом фаэтоне, увозившем их в город, Альфонс Лекер, сидевший рядом с Арманом напротив жокея, на коленях у которого лежала роскошная шляпа, вынул изо рта сигару и с упреком сказал своему маленькому попутчику:

– Ты все-таки мог бы подождать еще минуту: моя лошадь выигрывала.

В те времена никто еще не подозревал владельца лучших публичных домов Парижа в связях с анархистскими кругами, и его долго не беспокоили. В полиции Лекера считали своим человеком – ведь он был частицей существующего строя. Трудно приписывать подрывные намерения преступнику, находящемуся на гребне славы и пользующемуся мощной поддержкой наверху социальной пирамиды. Как-то не укладывалось в голове, что он может выступать против общества, из которого извлекал такую выгоду. Однако его тщеславие и мания величия все с большей силой побуждали его идти вперед. Хотя он еще и не хвастался открыто своей деятельностью, слегка завуалированные намеки, бессвязные политические рассуждения, в которые он пускался на людях и за которыми нетрудно было угадать влияние ума более тонкого, чем его ум, очень скоро привлекли к себе внимание. Друзья из высших сфер просили его быть начеку; сенаторы, министры, которым он помогал удовлетворять пороки, и полицейские, которым он платил, без устали его предупреждали, но он был слишком уверен в своей власти над ними и отвергал все их советы пожатием могучих плеч. Он принялся называть имена, изобличать подонков. Вскоре для его защитников стало невозможным продолжать покрывать его. Арман Дени, хорошо видевший опасность, тщетно пытался успокоить своего странного ученика, чья помощь могла быть ему по-настоящему полезной лишь до тех пор, пока тот оставался вне подозрений. В это время он находился в ссоре с анархистским Интернационалом, в частности с его французским отделением, которое отказалось включить его в состав делегации, отправившейся на съезд в Лондон в 1881 году. Он только что опубликовал резкий памфлет на русского – Кропоткина, очень популярного в то время; князь-анархист действительно отверг его учение о «воспитательной химии», согласно которому в сложившейся обстановке следовало действовать как можно быстрее и уделять больше внимания «технической» стороне дела, то есть искусству изготовления бомб, нежели изучению анархистской доктрины, собственно говоря. Кропоткин возражал также против привлечения школьников для бросания «петард» и называл «патологической» идею слепых покушений на улицах, целью которых было посеять панику среди населения и создать впечатление, что «друзья народа» более многочисленны и могущественны, чем это было в действительности. Арман Дени в свою очередь обвинил Кропоткина в «буржуазной сентиментальности». «Бомбы и еще раз бомбы», – провозглашал он. Неспособность правительства предотвращать покушения должна стать очевидной для общественности. Единственной частью учения Кропоткина, которую он принимал без всяких оговорок, было его знаменитое отрицание теории Дарвина о выживании наиболее приспособленных. Русский бравировал своим выводом о том, что различные виды животных, до того как их начал преследовать человек, вовсе не боролись между собой, а, напротив, жили мирно и в случае необходимости даже помогали друг другу. Это любопытное возрождение мифа о потерянном рае в том оперении, в каком представили его анархисты, всегда казалось Леди Л. трогательным. Радость князя Кропоткина, когда после нескольких месяцев серьезных исследований в Британском музее он решил, что может наконец заявить миру о своей теории «естественного братства», была ничуть не меньшей, чем веселье, еще и сегодня охватывающее Леди Л. при чтении его труда. Этот добряк Кропоткин был до невозможности сентиментален.

Бомба, брошенная в «Кафе Тортони», наделала больше шума, чем разрушений, но та, что взорвалась во время прохода республиканских гвардейцев в нескольких метрах от Елисейского дворца, убила пять человек и взбудоражила весь Париж. Полиция произвела облавы в городских трущобах, и преступный мир почувствовал угрозу. Положение Лекера, хотя он и отказывался это признать, стало шатким. Пока он оставался обычным уголовником, полиция могла закрывать глаза и терпеть его, поскольку он нормально вписывался в существующий порядок вещей, однако теперь, когда его деятельность начала инспирироваться подрывной политической догмой, он становился врагом общества. И вот на одном из совещаний в Министерстве внутренних дел, где ничего не было сказано, но где все понимали друг друга без слов, при всеобщем смущении было наконец решено арестовать Лекера. Один из его могущественнейших покровителей, которого немедленно поставили в известность, послал своему шантажисту последнее предупреждение, предлагая ему немедленно покинуть страну. Но даже после этого Альфонс Лекер не перестал ходить в модные кафе с жокеем и щеголять своим желтым экипажем в Булонском лесу. И только Арману Дени удалось уговорить его уехать в Швейцарию.

Основатель «Папаши Пенара» порвал с Кропоткиным, чью сентиментальность, шарахания и увертки он не мог больше переносить. Было решено создать независимое движение, полностью ориентированное на борьбу, руководимое из-за границы, откуда во всех направлениях будут рассылаться боевые группы. Но для осуществления этих честолюбивых замыслов требовались практически неограниченные суммы. В результате ряда ограблений и нападений на банки приверженцы «перманентной революции» получили средства, необходимые для того, чтобы организоваться и начать действовать. Предполагалось уехать в Швейцарию, довести до конца «сбор» денег и укрыться затем в Италии, где братья Маротти уже создали боевую подпольную организацию, самой выдающейся жертвой которой вскоре стал король Умберто. В то время Швейцария стала убежищем для анархистов, приезжавших туда со всех уголков Европы. Вплоть до убийства королевы Елизаветы Австрийской в 1902 году они там пользовались абсолютной свободой, спорили, собирались в кафе и ресторанах, издавались и подыхали с голоду; соратник Вязевского, Стоиков, отмечает в своей книге «Попутчики», что за один месяц он проглотил в виде пищи тридцать копченых селедок, пять килограммов хлеба и сто пятьдесят чашек кофе, и это в то время, пишет он, «когда богачи наслаждаются вокруг меня ничегонеделаньем и в сейфах у буржуа на берегах безмятежных голубых озер истлевают колоссальные состояния». Такую позицию Арман считал типичной для Кропоткина и его друзей; позволять «колоссальным состояниям» мирно почивать, тогда как сам обречен на «копченую селедку» и бездеятельность по причине отсутствия денег, представлялось ему верхом бессилия и глупости. Сокровища, накопленные в особняках на берегу Женевского озера, банки, охрана которых сладко посапывала в обстановке никем не нарушаемого благоденствия, – все это он считал идеальным полем деятельности. Но для успешного осуществления подобного плана ему нужны были сообщники внутри этого блистательного закрытого мирка, а таковыми он не располагал. Ему нужен был некто, кто внедрился бы в этот живой «Готский Альманах», наслаждающийся созерцанием вечных снегов, и снабжал бы их надежной и точной информацией, сообщая маршруты, распорядок дня, привычки немецких, австрийских, русских тиранов, которые в Швейцарии не ощущали никакой угрозы лишь потому, что знали: чем дальше от народа, тем безопаснее. Итак, ему нужен был сообщник, влиятельный, стоящий вне подозрений, послушный, надежный и легкоуправляемый человек. Он довольно быстро решил, что наилучшей картой в этой тонкой игре должна стать женщина – молодая, красивая, способная вскружить голову, – которая могла бы не только возбуждать интерес пресыщенных жизнью скептиков, но и как можно дольше поддерживать его, что было под силу лишь профессионалке, привыкшей удовлетворять все требования клиентов, но обладающей достаточно сильным характером, чтобы привнести в эти игры холодную голову и крепко закаленную волю. Сказать об Армане Дени, что он не колебался в выборе средств, значило бы ничего не сказать. По меткому замечанию Дюрбаха, «экстремист воспламеняется, прибегая к низким средствам, он находит в этом своего рода доказательство обоснованности своих убеждений; кровь проливают не только потому, что того требует дело, ее проливают также и затем, чтобы доказать величие дела; в жестокости и гнусности средств, к которым он прибегает не колеблясь, он видит доказательство кровью важности и священного характера преследуемой цели».[5] Вот при каких обстоятельствах Анетту вызвали вначале к Альфонсу Лекеру, а затем, без всяких объяснений, отвели в дом терпимости у Центрального рынка, на улице де Фюрсей, где ее жизнь изменилась коренным и чудесным образом.