Господин с кошкой - Денис Драгунский

Она не догадалась снять на полдня номер в гостинице. Гуляла по городу. Проехала на троллейбусе мимо театра. Обедала в ресторане. Звонила в Питер своему как бы мужу. Сказала, что конференция неинтересная и что она завтра будет дома. Купила обратный билет. За час до отхода поезда была на перроне. Ужасно устала.

Когда она ехала с вокзала на такси, ей вдруг стало жарко и липко ногам. Стопам и особенно пальцам. Неудобно согнувшись, она расстегнула ботинки и вспомнила, что на ней даже не вчерашние, а позавчерашние колготки.

— Вы чего смеетесь? — спросил таксист.

— Смешной у нас город, — сказала она. — Но зато красивый.

Грех полной ясности

кто кого и, главное, почему

Протопопа Аввакума сослали в Даурию, в Забайкалье. Надзирал над ним воевода Пашков, истязал его жестоко и неустанно. Ссылка длилась десять лет. На исходе этих лет воевода Пашков получил новое назначение, уехал куда-то. Аввакум написал:

«Десеть лет он меня мучил или я ево — не знаю; бог разберет в день века».

Сегодня мне кажется, что это — самая великая мысль на свете. Самая христианская. Самая человечная.

Воспоминание: историка Михаила Гефтера травило руководство Академии наук. Это общеизвестно, это правда. Был рассыпан набор замечательной книги, которую он подготовил к печати. Но руководство Академии (реальный человек) рассказывало в домашней обстановке, как его допекал и мучил Гефтер с этой книгой. Как он был упрям и глух к доводам здравого смысла; набор книги (это был двухтомный коллективный труд к столетию Ленина) пришлось рассыпать, иначе наказали бы весь институт.

Нет, я не встаю на сторону дирекции против независимо мыслящего ученого, что вы, что вы!

Но…

Но как просто было бы жить, если бы мир состоял из гонителей и гонимых, воров и обворованных, лжецов и обманутых. Из целомудренных жен и распутных мужей, верных мужей и блудливых жен. Из бескорыстных кормильцев и неблагодарных потребителей. Из отважных диссидентов и низких конформистов. Из ангелов и демонов, простите.

А может быть, в такой полуденной ясности жить стало бы еще труднее? Что может быть невозможнее черно-белого мира?

Разумеется, всему есть край. Когда зло — абсолютно. Когда других красок нет. Геноцид, концлагерь — что еще?

В обыкновенной мирной жизни у любого поступка, даже самого ужасного, обязательно есть какая-то человеческая причина. Не надо прощать, если с души воротит. Но лучше постараться понять. Для самого себя лучше, для собственной жизни, для своей души.

И подумать: он меня мучил или я его?

Бог разберет в день века.

Возмездие

белые и пушистые множества.

Когда его жену спрашивали, почему ее благоверный, выпускник мехмата, не защитил диссертацию и мается в третьеразрядном НИИ, она отвечала:

— Потому что сначала было долго занято, а потом никто не брал трубку. Вышел на улицу без плаща, а тут ливень, пришлось возвращаться. А трамвай ушел из-под носа.

Она безнадежно улыбалась.

Но ведь это была правда! Он дозванивался изо всех сил, сначала сидя за столом, потом перебирался на диван, а телефон ставил рядом. Но было занято. Он опускался на пол, становился перед телефоном на колени, в сотый раз набирая номер. Но было занято.

И вдруг — длинные гудки. Но никто не берет трубку.

Он представлял себе, как этот важный дядя говорит по телефону о своих важных делах, свободной рукой собирая бумаги в портфель, а потом кладет трубку и сразу выходит из кабинета. Слышит из-за двери звонок, но не возвращается.

Однажды утром он поздно лежал в постели: у него был библиотечный день. Жена собиралась на работу, нерадостно косясь на него. Ушла. Он поглядел в потолок.

Шпаклевка уже серьезно растрескалась. Значит, снова ремонт. Проклятье.

Вдруг он понял, что можно оперировать с размытыми множествами и что здесь маячит новая теория принятия решений.

Он подбежал к столу. Схватил ручку, раскрыл блокнот. Он не помнил, сколько прошло времени — пять минут или пять часов… Закрыл глаза, выдохнул. Сбегал на кухню, вытащил из холодильника кастрюлю, открыл крышку. Подцепил кусочек мяса из борща. Холодные капли упали на его живот. Тут только он увидел, что он голый. Не успел одеться. Он засмеялся, дожевал мясо, сполоснул руки, мокрой ладонью стер суповую кляксу слева от пупа. Вернулся в комнату, сел за стол. Вставил в машинку бумагу сразу под четыре экземпляра. Слова сами выскакивали из-под клавиш. Всего шесть страничек. Внизу написал свой адрес и телефон. Только потом оделся. Пошел на почту, отправил в два журнала и один институт.

Когда ему позвонили первый раз, была среда. Он хотел изменить голос, но вспомнил, что его никто не знает. Своим голосом сказал:

— Нет, он сейчас занят… В начале будущей недели. Но только не в понедельник!

Так было несколько раз.

Потом позвонила молодая женщина:

— С вами хочет поговорить академик Z. Соединяю?

— Простите, как вас зовут? Кирочка, я только что вылез из ванны, перезвоните буквально через пять минут.

Он сразу же набрал номер старого приятеля. Они болтали полчаса, наверное. Разговаривая, он зашнуровывал ботинки, надевал плащ, раскладывал по карманам кошелек, сигареты, спички, ключи.

Положил трубку, выбежал из квартиры и запер дверь. Остановился.

В пустой квартире зазвонил телефон. Двенадцать звонков. Пауза. Потом снова. На этот раз пятнадцать. Потом еще раз.

Улыбаясь, он вышел на улицу. Светило солнце. Трамвай подъехал и вежливо открыл ему свои двери.

Года через три эту теорию предложил какой-то американец.

Ну и пусть.

«Искренность пастушки»

Прелепа, Миловзор и Златогор в пасторали

— Ты ни в чем не виноват… — Она сидела на краешке дивана. — Но я тоже не виновата. Я не виновата, что у нас никогда нет денег. Что я донашиваю мамино пальто. Что ты не можешь закончить диссертацию.

— Уже совсем скоро закончу, — сказал он. — Осталось буквально чуть-чуть.

— Верю, — сказала она. — Ну и что? Сколько тебе прибавят? И прибавят ли вообще?

— Должны, — сказал он.

— Господи боже мой, — она сжала кулаки, — да стань ты хоть трижды профессор! Сколько тебе заплатят? Мы сможем купить машину? Сделать ремонт? Поехать отдыхать, как приличные люди?

— Ну извини, — сказал он, продолжая лежать. — Значит, я неприличный.

— Не огрызайся, — сказала она. — Я все решила. Я устала. Я хорошо к тебе отношусь. Да, вот что… Я тебе не изменяла, я ненавижу всю эту гадость. Он сделал мне предложение, и я ухожу к нему. Мы даже не целовались! Он сделал мне предложение, и я согласна!

— Какой, однако, кавалер, — сказал он. — Молод, красив, богат?

— Немолод. Обеспечен. Красиво ухаживает. Ты мне когда в последний раз цветочек подарил? — Она нагнулась к нему. — Ты умный. Ты талантливый. Ты когда-нибудь станешь знаменитым и богатым. Лет через двадцать. А я всего лишь красивая. Больше у меня ничего нет. Я хочу жить сейчас.

— Ты что несешь? — поморщился он.

— Я хочу ребенка родить, — прошептала она. — Даже двух. Чтоб у них была большая детская. Игрушки, кроватки. Новенькие. Доктор хороший. Хорошая платная школа. Понял? Ты меня понял?

— Счастливо, — сказал он и отвернулся к стенке.

— Учти, — сказала она, встав с дивана. — Мы остаемся друзьями.

— Ладно, — просипел он, не поворачиваясь. Стыдные слезы текли по его лицу. Она, слышно было, возилась в коридоре. Что-то доставала из шкафа. Зазвонил телефон. Он схватил трубку.

— Да! — откашлявшись, сказал он.

— Простите, — раздалось в трубке. — Могу я поговорить с мужем Наташи?

— Да, это я, — сказал он.

— Наташа сказала, что уходит от вас? Голубчик, умоляю, удержите ее! Глупейшая история, — говорил невидимый собеседник. — Мне за пятьдесят, я глубоко женатый человек, не такой уж богатый, в сущности. Это было вроде пари, я ляпнул, что любая девочка убежит ко мне… Да, и вот что. Заверяю вас, между нами ничего не было! Мы даже не целовались!

Она вошла. Он громко повесил трубку, перевернулся на спину.

— Кто звонил?

— Так, — сказал он. — Не туда попали.

После всего

когда в глазах померкнет свет.

В полдень стало ясно, что сегодня — может, через час, но самое долгое к вечеру — Елена Сергеевна умрет. Врач ушел, сообщив это мужу и сыну. Осталась сиделка. Она поставила Елене Сергеевне капельницу на онемевшую левую руку и тоже вышла из комнаты.

Комната была похожа на палату в реанимации. Квартира большая, возможности позволяли. «Человек имеет право умереть дома», — говорил сын Елены Сергеевны. Сейчас он прохаживался взад-вперед и смотрел на экран монитора, по которому бежали какие-то нерадостные линии.