Пульс за сто - Олег Викторович Солод
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я? Не в состоянии? — захлебнулся от гнева Карпов.
— Судя по всему — да! Хотя себя, наверное, убеждаете, что просто не хотите! Так? Впрочем, мне ваши проблемы до лампочки. А вот визит по вашей милости полиции — нет. Бог знает, к чему это приведет. Остается только молиться, чтобы ваша записка так и сгнила в траве.
— Молиться? Ну и молитесь! А я…
Геннадий Иванович не успел закончить фразу. Его прервал вернувшийся от ворот охранник, о котором оба литератора в горячке спора совершенно забыли.
— Вам просили передать, что завтрак накрыт. Если желаете…
— Не желаю! — перебил его Карпов. — По крайней мере, пока вот этот господин будет в столовой.
Одарив критика гневным взглядом, Геннадий Иванович ушел в дом.
9.45
Завтракать Карпов не пошел. Даже мысль о встрече с Лучинским сейчас была для него невыносима.
Сторонний наблюдатель мог бы подумать, что причина столь острой реакции — поведение критика, отчитавшего Карпова как мальчишку. Но сам Геннадий Иванович (особенно после того, как немного остыл) понимал — причина в другом.
«Не можешь написать один вшивый рассказ, который хоть кого-то заинтересует».
Именно эти слова его так задели. Казалось бы, почему? Разве может оскорбить упрек в неумении делать то, чего никогда не делал и не собирался делать?
Карпов действительно никогда не писал рассказов. Ни остросюжетных, ни обычных. Никаких. Но Карпов писал роман. Большой роман под названием «Герой павшего времени». Точнее, собирался писать. Пока дело ограничивалось набросками. Настоящую работу Геннадий Иванович откладывал «на потом». Роману следовало явиться миру тогда, когда его автор по-настоящему «созреет». Обрастет связями, выгодными знакомствами, приобретет имя, достаточное для того, чтобы в издательстве его встретили словами: «Давно ждали от вас серьезную вещь», а не предложили оставить рукопись у секретаря. Этот роман — что тут скрывать! — Карпов считал главным делом своей жизни. «Герой» должен был стать литературной летописью девяностых. Полной, всеобъемлющей, окончательной, закрывающей тему раз и навсегда. Летописью, которую, как ни странно, никто до сих пор не создал. Геннадий Иванович не боялся, что его опередят. Невероятная фабула романа, основанная на реальной истории, давала ему серьезный козырь в конкурентной борьбе. Так что он мог подождать. Но… не только это было причиной ожидания. Подспудно Карпов боялся. Боялся, что не сможет. Просто не потянет. Ему не хватит способностей. Не хватит литературного мастерства. Только работа могла бы развеять эти опасения. Но работа могла и отнять надежду. Надежду на то, что опасения беспочвенны. Пока Геннадий Иванович предпочитал надежду.
И вот, глупая история с рукописью безвестного графомана внезапно поставила его перед фактом — отвечать на вопрос, может ли он писать, надо прямо сейчас. Немедленно. Причем отвечать на условиях, похожих на издевательство. Геннадий Иванович собирался воздвигнуть храм. Ему предложили построить общественный нужник. Уже это серьезно пошатнуло внутренний мир Карпова. А теперь Лучинский открыто усомнился в том, что и нужник ему по силам. Вот Карпов и взорвался…
Он вдруг почувствовал, что голоден. Где-то в тумбочке должна была лежать вчерашняя колбаса, прихваченная из столовой для маскировки. Но можно ли ее есть?
«Какого черта?! — внезапно разозлился Геннадий Иванович. — Почему я должен голодать из-за одного придурка?»
И он решительно направился в столовую.
9.55
Вопреки ожиданиям Карпова, Лучинский все еще находился там. Геннадий Иванович остановился в дверях, но критик сделал приглашающий жест.
— Заходите. Я специально дожидаюсь вас здесь. Глупо, имея кругом врагов, наживать еще одного среди союзников. Особенно, когда союзник один. Приношу вам свои извинения за излишнюю резкость.
— Излишнюю? — Геннадий Иванович прошел к столу, на котором осталось вполне достаточно еды, чтобы утолить голод.
— Хотите полного раскаяния? Но это была бы ложь — не самый удачный способ примирения. Продолжаю считать, что вы сглупили со своей затеей. И, кстати, большое свинство с вашей стороны — не предупредить меня о ней заранее. Не находите?
— Я полагал, чем непосредственней будет ваша реакция в случае… драматического развития событий, тем безопасней для вас.
— Вот как? Нет, сама по себе идея неплоха, но только в качестве последнего средства. Когда испробованы все остальные пути. Только тогда риск действительно оправдан.
— Слушайте, Лучинский, — Геннадий Иванович отложил только что приготовленный бутерброд, — никак не могу понять: на чем основана ваша уверенность в том, что вы сможете победить, играя по их правилам?
— Для начала на том, что у меня нет уверенности в обратном. И, уж простите, на трезвой оценке своих возможностей. Кстати, вам, хотите вы этого или нет, теперь точно придется писать.
— Теперь? — не понял Геннадий Иванович.
— Именно. Вы ведь надеетесь уверить хозяев, что не причастны к событиям, которые… могут произойти.
— И что?
— А то, что если к моменту их наступления вы не напишете ни строчки, поверить в это будет трудно. Я бы, например, не поверил. С чего это вы ничего не писали, зная о последствиях? Чего ждали?
Карпов так и не донес до рта бутерброд.
«А ведь он прав».
— Так что, пока не поздно, выбирайте страну. Я же вернусь к своим вампирам. Пока незваные гости не нагрянули. — Критик поднялся из-за стола. — Так как, мир?
— Ладно, — буркнул Геннадий Иванович.
— Вот и договорились. Творческих успехов.
Павел Борисович покинул столовую. Руки друг другу они пожимать не стали.
16.00
День начинал клониться к вечеру, а на экране компьютера чернели всего две неполных строки. И обе они внушали автору искреннее отвращение.
«Когда на Гизу опустилась ночь, Имхотеп открыл глаза и восстал из саркофага», — в который раз перечел Карпов.
Он не был уверен, что из саркофага действительно восстают. Хотя, саркофаг — разновидность гроба, а «восстать из гроба» — вполне допустимый оборот.
— Господи, о чем я думаю! — простонал Геннадий Иванович и потянулся к клавиатуре.
Через секунду экран вновь обрел тот вид, который имел три часа назад, когда Карпов приступил к написанию рассказа. Раздумывал он не очень долго. Прежде всего, приходилось признать, что Лучинский прав. Бездействие жертвы, оказавшейся в отчаянном положении, действительно выглядит подозрительно. Потом,
