Прерий душистых цветок… - Вера Колочкова

— Вы не сердитесь на нее Сашенька, пожалуйста. Она у нас такая вот девушка, прямая да своеобычная…

— Да нет, я не сержусь, с чего вы взяли? – широко улыбнулся Саша, продолжая разглядывать Василису. – Самое странное, знаете ли, — права она. В точку попала.

Я действительно романы пишу… И действительно тайком…

— А почему? – тихо спросила Василиса.

— Что – почему? — так же тихо переспросил ее Саша.

— Почему тайком–то? Или вы о чем неприличном пишете, а?

— Да наоборот, скорее…

 Саша замолчал и вмиг будто отодвинулся, посерьезнел лицом, погрустнел глазами. Исчезло, растворилось сразу и общее поле их дружного общения, легкой, радостной простоты. Василиса, почувствовав эту быструю перемену, переполошилась вдруг:

— Саша, я вас обидела, да? Правда? Обидела?

— Да нет же, Васенька, что вы, — грустно улыбнулся ей Саша. – Меня вообще, знаете, очень трудно обидеть. Практически невозможно.

— Но я же вижу…

 Саша, ничего не ответив, вдруг резко положил ладони на стол, произнес громко и торжественно:

— Так! А назавтра у нас объявляется чаепитие с тортом! За вами чай, за мной – торт…Петр, ты какой любишь, чтобы шоколада больше было и роз–мимоз всяких?

— Ой! — Захлебнулся, засияв глазами, Петька, и даже подпрыгнул слегка на стуле. — А я знаете, такой белый люблю, чтоб с фруктами сверху, и с марципанами, и с орехами… И чтоб большой–большой был, и круглый…

— Петя!! – опять хором воскликнули Василиса и Ольга Андреевна, повернувшись к нему возмущенно. Потом переглянулись и расхохотались тут же весело, теперь уже и вместе с Сашей.

— А стихи Колокольчиковой опять не сочинили! – в ответ им укоризненно проговорил Петька, вставая из–за стола. – Тоже, поэтессы нашлись… Ахматова с Цветаевой…

— Петь, вот давай послезавтра, а? Завтра я на работе, а послезавтра уже совершенно точно сочиним. И Саша нам поможет… Правда, Саша?

— А то! – широко развел руками в стороны Саша. – Петр, мы же уже их практически начали сочинять–то, стихи для Колокольчиковой твоей! Вот и продолжим…

— Про цветок прерий, да? – язвительно сузив зеленые глаза, спросил Петька с сарказмом. – Каких только, я забыл…

— Душистых, Петр. Прерии, они, знаешь, всегда душистые…

— Ага. Цветок душистых прерий, значит… Колокольчикова просто умрет от счастья, когда узнает, кто она есть такая … — пробурчал себе под нос Петька, выходя из кухни.

— А что, я бы и умерла, например, — вздохнув, тихо, совсем тихо произнесла Василиса, собирая посуду со стола и поворачиваясь к мойке – этой ненавистной посудной мойке, за которой ей завтра придется стоять в кафе у Сергунчика с самого утра и до самой поздней ночи…

— Васенька, ты не забыла, что у отца вашего послезавтра отца вашего послезавтра помянуть нужно? Господи, неужели два года уже прошло? — грустно вздохнула Ольга Андреевна, глядя ей в спину. – Надо бы вам с Петечкой на кладбище съездить…

— Нет, бабушка, Конечно же, не забыла. Обязательно съездим…

 ***

 7.

 Тряский старый автобус долго вез их на окраину города, и они заранее уже и перемерзли все, и сидели, прижимаясь друг другу сиротливо. К тому же Василисе отчаянно хотелось спать - предыдущая ночь выдалась совсем уж тяжелой. И кто это придумал вообще такое – свадьбы в кафе отмечать… Да еще и с купеческим размахом, с пьянством, с мерзко–воющей и визгливой музыкой сильно подвыпившего доморощенного квартета молодых бездарностей, важно именующих себя претенциозным именем «Дедушка Фрейд»… Какой там к черту дедушка… Если б была возможность у этого бедного дедушки послушать их одну хотя бы секундочку, он бы быстренько про свой психоанализ забыл да схватился б за седую умную голову от ужаса…

 Автобус, наконец, добрался до конечной остановки и, развернувшись, остановился, будто с облегчением даже, будто сам себе удивился - неужели таки дополз до последнего пункта, где можно отдохнуть–отстояться с полчасика хоть. Петька с Василисой да еще вместе с двумя какими–то пожилыми тетками в грустных черных платочках вышли из его дверей и под возмущенное карканье огромного скопища ворон, кружащих над голыми почти деревьями, направились к воротам кладбища, ежась от холода и втягивая головы в воротники курток. Что ж это за октябрь выдался нынче холодный такой, на удивление просто. Как зимой морозит. Всю душевную багряно–золотую красоту осени своим холодом испоганил…

 Еще издалека они заметили у отцовской могильной плиты человека какого–то, сидящего к ним спиной на маленьком раскладном стульчике, и переглянулись нерешительно. Обернулся вскоре и человек на их шаги, и улыбнулся им приветливо, и рукой махнул - идите, идите сюда быстрее…

— Вась, да это же Вениамин Алексеич! Дядя Веня, здравствуйте! – радостно бросился к нему Петька. – И вы тоже про папу вспомнили, да?

— Ну, вашего папу я никогда не забуду, ребятки… — грустно и приветливо улыбнулся им Вениамин Алексеевич, бывший отцовский сотрудник, или соратник, или правая его рука, или как там еще называют близких, доверенных, проверенных обстоятельствами общего дела людей. Он и в самом деле был всегда правой рукой отца, был старше его намного, а потому хитрее и прозорливее, и умело заправлял на фирме всеми финансами и бухгалтерией. Только вот после случившейся трагедии исчез куда–то, и на похороны не пришел. Хотя на допросы потом ходил исправно - Василиса сама слышала, как следователь об этом бабушке говорил…

 Подойдя ближе, она с удивлением начала рассматривать этого когда–то красивого, несмотря на свой возраст всегда подтянутого и презентабельного мужчину. Она его совсем, совсем не узнавала – старик и старик сидел перед ней на жалком, игрушечном каком–то раскладном стульчике ; пегие седые волосы его неровными клочками торчали над головой, лицо было пьющим, бледным и отечным, и будто болезненно–влажным , как сырая картофелина на свежем срезе, нижние веки провисли под глазами некрасивыми дряблыми мешочками. Одежда на нем была дешевой, но очень чистенькой и аккуратной: стрелки брюк были наглажены до бритвенной остроты, из ворота скромной, явно купленной на распродаже курточки выглядывал наглухо застегнутый твердый воротничок белоснежной сорочки. Прямо на могильной плите перед Вениамином Алексеевичем стояла едва початая бутылка водки да на старой газетке была разложена скромная поминальная еда, от вида которой Василисе стало совсем уж грустно: пожухлые перья зеленого лука накрывали собой куски толсто и некрасиво нарезанного сала, а

кусочки черствого белого хлеба как–то очень уж сиротливо прилепились к основательно помятым помидорам. Жалкой помятостью своей бедные помидоры отчего–то и навевали неизбывную эту тоску, и сразу захотелось заплакать, зарыдать в голос о своем неуютном сиротстве…