Прерий душистых цветок… - Вера Колочкова

кусочки черствого белого хлеба как–то очень уж сиротливо прилепились к основательно помятым помидорам. Жалкой помятостью своей бедные помидоры отчего–то и навевали неизбывную эту тоску, и сразу захотелось заплакать, зарыдать в голос о своем неуютном сиротстве…

— Ну что ж, давайте–ка для начала помянем вашего батюшку, ребятки, царствие ему небесное… — потянулся к бутылке Вениамин Алексеевич, и разлил мерзко пахнущее ее содержимое в два граненых стаканчика, один из которых уважительно протянул Василисе. Она взяла его в руки нерешительно, подержала, будто примериваясь, потом испуганно подняла на него монгольские свои глаза:

— Ой, я же не умею, Вениамин Алексеевич…Я же ни разу в жизни водки не пила…

— Вот и плохо, что не умеешь, Василиса. В жизни надо все уметь делать. Оно, умение–то, всякое тебе пригодится.

— Ой, ну не знаю… Боюсь я…

 Она робко взглянула на отцовскую фотографию, выпуклым овалом вставленную в могильную плиту, словно спрашивала у него совета. Он, как обычно, улыбался ей любяще, и показалось даже, одобрял ее будто. Петька, наблюдая за ее мучениями да за дрожащей от холода рукой, держащей на весу граненый стаканчик, вдруг проговорил не по–мальчишески жестко и решительно:

— Дядь Вень, так может, я это сделаю, а? Раз так надо… Я ж мужик все–таки. А с нее, с девчонки, что возьмешь…

— Нет уж, Петро, — усмехнулся грустно ему в ответ Вениамин Алексеевич и взглянул уважительно, — ты хоть и мужик, конечно, только недозрелый еще. Нельзя тебе. Хотя и молодец, заступился за сеструху…Ничего–ничего, пусть выпьет. Смотри, аж посинела вся, и руки дрожат…

— Да она устала просто…

 Василиса, решившись, закрыла глаза и поднесла стаканчик к губам, и глотнула из него порядочную порцию, и закашлялась, конечно же, и торопливо схватилась за протянутый ей рукой Вениамина Алексеевича кусок хлеба с толстым салом. Старательно жуя и тараща узкие глаза, вскоре уже отдышалась и с удивлением начала ощущать разливающееся по желудку блаженное тепло, будто все расправлялось у нее внутри, оживало и потихоньку согревалось, а потом показалось даже, будто кто подошел сзади и ласково–играючи ударил по затылку, отчего голова кружнулась чуть и стала совсем легкой, как перышко. И в то же время состояние это настораживало, казалось ей обманным каким–то, легким таким коварным враньем, а вранья она сроду не любила. Но что делать – надо так надо. И отец вон как смотрит, будто действительно одобряет, что она его так по–взрослому помянула…

— Ну что ж, светлая тебе память, Олег Петрович! — крякнув, осушил до дна свой стаканчик и Вениамин Алексеевич. – Хороший был человек ваш отец, ребятки. Умный да честный. Оттого и ушел…

— Как это – от того? — напряженно уставился на него вдруг Петька. – Что его, за честность убили, что ли?

— Ага, Петро. Именно за честность и убили… — проговорил Вениамин Алексеевич, наклоняясь к своей газетке и аккуратно кладя кусок сала на хлеб. – Не любит наш злобный да дикий бизнес честных, понимаешь? Не дорос он еще до этого. Для него честность эта, как грыжа, в детстве не вырезанная. Вроде и не мешает особо, но раздражает – жуть… Говорил я ему…

— А папа мне говорил, что надо всегда честным быть, и с другими, и с самим собой тоже! — звонко и обиженно перебил его Петька. – Он говорил, что так жить гораздо легче!

— Да ладно, Петро, не сердись. Это я так, от горя всякую ерунду языком молочу. Расскажите лучше, как живете–то…

— А хорошо живем! — с тем же мальчишеским вызовом проговорил Петька. – Все у нас хорошо, вот! Правда же, Вась?

— Да ладно тебе, Петь, чего ты разошелся… — примирительно ткнула она ему в плечо кончиками пальцев. И, обращаясь к Вениамину Алексеевичу, грустно произнесла:

— У нас же бабушка очень тяжелый инсульт перенесла, знаете… Теперь не ходит совсем…

— Да, Васенька, я слышал, — покивал головой Вениамин Алексеевич, — тоже горе, конечно. А кто помогает хоть вам? У вас же не осталось ничего, насколько я знаю…

— Нет, никто не помогает. Все сразу подевались куда–то. И не пришел ни разу никто, и не позвонил никто…

— А вы не обижайтесь, ребятки. Так уж жизнь наша дурная устроена, что поделаешь. Тогда же все перепугались до смерти, когда с вашим отцом так круто разобрались, да забились в норы свои да щели поглубже. А попозже выползли из них и живут теперь, чтоб старого, не дай бог, не вспоминать да беды на себя не накликать. Каждый за свою собственную нательную рубашку больше всех боится да провалами в памяти от плохих тех воспоминаний отгораживается…

— Да мы и не обижаемся. Мы вообще не из обидчивых, вы же знаете, — великодушно махнула рукой куда–то в сторону Василиса, словно обращалась сейчас не к Вениамину Алексеевичу, а к тем самым перепуганным, которые попрятались в свои норы да щели, оберегая свои близкие к телу рубашки.

— А вы, дядя Веня, тоже в свою нору забились, да? Вы же тоже к нам не пришли…

— Петя, прекрати! Чего это ты, прямо как с цепи сорвался… — укоризненно проговорила Василиса брату и взглянула виновато сверху на опущенную пегую голову Вениамина Александровича.

— Выходит, и я забился, Петро, — с грустным и глубоким вздохом проговорил тот и поднял на них больные слезящиеся глаза. – Вот меня судьба за это и наказала…

— А вы чем сейчас занимаетесь, Вениамин Алексеевич, работаете где–то?

— Нет, Васенька, не работаю. Не берут меня никуда. Тоже шарахаются, как от прокаженного… Да и возраст, знаете… Это отец меня ваш на крылья тогда посадил, вот и возомнил я о себе невесть что. Я ему очень поверил, отцу вашему. Поверил в эту принципиальность его, честность да порядочность в делах, и сам его ни в чем ни разу не обманул, ни одной копеечки не присвоил. А только видите, чем все это закончилось…

Умным он был, конечно, мужиком, а одной вещи так и не понял – нельзя эту свою порядочность природную железобетонным щитом впереди себя выставлять, надо ее, родимую, наоборот, прятать от всех да в тылу глубоком держать. Похитрее быть надо, поизворотливей, не соваться куда не следует со своей честностью да чистоплотностью!

— Нет, не согласна я с вами, Вениамин Алексеевич! Отец наш был таким, каким был. И его уважали все за это. Может, особо не любили, но уважали. И мы его уважаем, и любить и помнить будем всегда именно таким вот, и говорить плохо о нем не позволим…И вам тоже не позволим!

 Василиса осеклась вдруг и замолчала. Стало почему–то ужасно неловко выговаривать эти жесткие, в общем, слова старому и больному человеку. Чего это она – прямо не лучше Петьки. Он помянуть отца ее пришел, а она разгневалась, видите ли. Отец вот всегда говорил, что нельзя сердиться на слабого. Говорил, если сердишься на слабого, значит, ты еще слабее. И не сердиться на него надо, а пройди мимо побыстрее, и не заметь постараться этой его злобы… И пусть он, Вениамин Алексеевич, говорит себе, что хочет. Может, ему так легче? Она–то знает, что отец ее никогда и ни за что на свете не стал бы изворачиваться и подстраиваться под чужие требования, и действительно жил так, как считал нужным, и правильно он сейчас сказал про природную его железобетонную порядочность…