Незабываемые дни - Михаил Лыньков

— Сходи, Алена, к этому Байсаку, пусть прикажет своим… Разве это можно — последнюю телку со двора угнать? У нас раньше по закону, по разверстке… А разве так можно, чтобы такой произвол? Ты уж сходи к нему.

— Не пойду, дядька, и не проси. Разве ты не знаешь его?

— Ну давай вдвоем сходим.

— Вот привязался. Пойдем уж, что ли.

Но через несколько минут тетка Алена прибежала обратно, как ошпаренная.

— Говорила ж, не надо итти к ним. Пусть эта телушка пропадет, чтоб из-за нее над тобой гнушались.

Из-за приоткрытой двери доносилась беспорядочная суетня, громкая ругань. Чей-то голос выкрикивал:

— Вон, пока не пристрелил! Ишь ты, моду взяли!

И еще слышны были упреки и угрозы:

— Мы за вас кровь проливаем, а вы еще недовольны… Вам немцев надо, чтобы проучили вас… Пошел, пошел, не задерживайся!

— Сыч разошелся! А тот, Байсак, все отмалчивается, сопит только да пьет… А злости, как у хорька… Не любит, когда жалуются… — вполголоса сказала хозяйка. — Вы уж отдыхайте, а а постерегу, кабы еще хату не подожгли с пьяных глаз.

Байсак пил беспрерывно. Осушит кубок, упрется ладонями в щеки и все о чем-то думает, поглядывая на Сыча, а порой подмигивает Сомику:

— Сомик!

— Слушаю, товарищ начальник. Может, свежих огурчиков?

— Ерунда — огурцы. И мы с тобой ерунда, Сомик. Пыль мы с тобой, можно сказать. И я, и ты!

— Тут я с вами не согласен, товарищ начальник. Ну, я еще там при конях — служба, известно, пыльная, но и не хитрая: коням — овса, себе — что попадется, ну и о вас забочусь, чтобы сыты были. Но у вас команда целая, вы начальник, у вас вон какие дела большие. Какая тут пыль?

— Не понимаешь ты меня, Сомик. Пыль и есть мы с тобой, космическая пыль.

— Может, оно вам и виднее. А, по-моему, оно так выходит, что мы гитлеровцев должны в пыль превратить. Как ты, Сыч, на это смотришь?

— Не ты ли их превратишь?

— Не один я, а все мы вместе.

— Вместе… Вояка! Коням хвосты чистить, и то не управляешься.

— А кто фашистского часового убил, когда удирали? А кто машину с офицерами подорвал? А кто в полицейскую управу гранату бросил?

Сомик говорил быстро и после каждого вопроса стучал по столу рукояткой нагайки, с которой никогда не расставался. Тихо звякали бутылки, подскакивали стеклянные стопки.

Сыч смотрел на Сомика тяжелым, немигающим взглядом. И от этого взгляда Сомик кипятился еще больше:

— А ты вот, ты еще ни одного фашиста не убил! Только на словах храбрый, а как до дела дойдет, так за спинами прячешься, за начальниками.

— Пикни еще только слово мне, пристрелю!

— И скажу, и скажу! Весь отряд в одно слово говорит: не партизан, а мародер какой-то. Только и знает, где гуся подцепить, да к девчатам подлизываться. Кто позавчера девушку обидел, вояка?

Сыч медленно поднимался из-за стола, неловким движением доставая парабеллум. И вся фигура его, с приподнятыми плечами, с оттопыренной левой рукой, напоминала сову на взлете.

— А ну, попробуй, а ну! — захлебывался Сомик, бегая, как ошалелый, вокруг стола.

Байсак, наблюдавший за происходившим левым глазом, вдруг встрепенулся, стукнул кулаком по столу.

— Замолчи, Сомик, и ты, Сыч, садись! Садись, говорю, а то наведу на вас порядок, черти болотные!

И, выпив залпом кубок самогона, сразу осел, обмяк, потянулся к миске с капустой. Все бубнил под нос:

— Эх, Сомик, Сомик, и фамилия у тебя такая ласковая, где только мать тебя родила?!

— Сам родился, товарищ начальник!

— Вот видишь, сам… А зачем к другому, как слепень, пристаешь, цепляешься, как репей колючий? Чего вам не хватает?

— А пускай не обижает. Всем известно, я в кусты не прячусь.

— Что верно, то верно. А кто тебя упрекает?

— Да вот он, зануда!

— Он, он… Вы вместе и в отряд пришли, из лагеря вместе бежали, а дружбы настоящей я у вас не вижу.

— Пускай с ним дьявол дружит!

— Ну хватит, хватит, надоело мне слушать вашу брань. Ты вот, Сыч, скажи мне лучше, что нового слышно?

— О чем, товарищ начальник?

— Хотя бы и обо мне.

— Арестовать собираются.

— Меня? Кто же это собирается?

— Ну, известно, ваш Василий Иванович, Соколов ваш…

— А почему это он только мой?

— Он ваш непосредственный начальник.

— Начальник? Не бывать тому, чтобы я кому-нибудь подчинялся. Не бывать! Это я говорю, Байсак!

— Это говорите вы, а они говорят иначе. Как же они говорят?

— Все партизанские отряды должны быть под единым командованием, такой будто бы приказ партии.

— Ну, Соколов еще не вся партия.

— Вся или не вся, а от отряда вас отшили. Что у вас теперь осталось? Полтора десятка вот этих лежебок.

— Ну, ты потише, легче на поворотах! — огрызнулся Сомик.

— Люди еще будут. Снова наберем себе отряд. Захочу — полк наберу, захочу — дивизия у меня будет.

— Одного желания мало. Соколов не позволит. Он еще до вас доберется. Он и приказ уже отдал: поймать, арестовать, как бандита, как предателя.

— Молчать! Довольно мне об этом Соколове. Я покажу ему, какой я бандит. Я еще научу его, как надо воевать!

— Ничему вы его не научите, коли сила в его руках.

— Что он понимает в военном деле? Я кадровый командир.

— Это его мало трогает, что вы кадровый командир. За ним стоит партия. Он говорит и действует от имени партии. Его надо от партии отстранить, тогда, может, и в ваших руках будет сила. А может, оно и лучше…

— Что лучше?

— Да мысль у меня есть… Пока это мы…

— Кто это мы?

— Ну, мы с вами. Пока это вы оглядываетесь на… партию, так будете, как заяц, бегать по лесу. За вами и немцы, и партизаны охотиться будут. Что партия…

Байсак изменился в лице. Резко приподнялся, перегнулся через стол и, схватив Сыча за ворот, с такой силой потянул его к себе, что со стола посыпались тарелки, со звоном покатилась и разбилась бутылка.

Сомик схватился за голову и бросился спасать остатки самогона. А Байсак тряс Сыча так, что оторвались и полетели на пол пуговицы, с сухим треском оторвался воротник.

— Ты мне, волчья душа, про партию не говори, ты мне партию не трогай, я тебя за партию угроблю, змея подколодная.

Сыч весь обмяк, побледнел, задыхаясь под тяжестью рук Байсака, хрипел, пытался оправдываться:

— Да вы меня, видно, не поняли, товарищ начальник. Я про Соколова только, ему наговаривают на вас, а партия тут не при чем.

— Я тебе покажу партию, сукин сын! Видали вы его? Сколько раз уж подъезжает с такими разговорчиками.

Байсак с силой оттолкнул Сыча. Тот не удержался на ногах, грохнулся, дрожащими пальцами начал поправлять гимнастерку.

— Простите, если я что сказал невпопад!

— Я тебя прощу! А еще в советчики лезет! Батальонным комиссаром прикидывается… Я еще разберусь с тобой, дай только время! Сомик! На стол! И гармонь сюда!

Сомик лихорадочно приводил стол в порядок, через несколько минут приволок гармониста.

Байсак пил попрежнему, меланхолично подпевая пьяному гармонисту. Звуки старинного вальса колыхали ночную тишину, навевали дремоту. Вальс сменился песней про известный самовар и еще более известную Машу. От Маши перешли к сердцу, которому так хочется покоя. Байсак уже совсем загрустил, но неожиданно встрепенулся, приказал:

— А ну, чего носы повесили? Веселую давай!

И когда гармонист, тряхнув сонной головой, прошелся залихватски по клавишам и гармонь запела на все лады, Байсак поднялся из-за стола и пошел, дробно перебирая подковками туго натянутых сапог. В такт забренчали шпоры. Сомик, задремавший на лавке у стены, сразу сорвался, словно приготовился глубоко нырнуть, и, хлопнув ладонями по голенищам своих кирзовых сапог, пошел в круг, покрикивая:

— Давай, давай, не задерживай!

Две пары ног заходили в бешеном ритме — одна, в новых хромовых сапогах, солидно выбивала тяжелую, так что гнулись половицы, чечетку, другая — в рыжих, кирзовых, мелькала, как ветер, рассыпаясь дробным маком, и выкидывала такие фортели, что сам гармонист стряхнул с себя сон, зашевелился, подергивал плечами и притопывал порыжевшим сапогом, подвязанным какой-то ветошью.

— Поддай, поддай жару! — кричал вспотевший Байсак, не желая сдавать позиций худощавому Сомику, который вихрем носился по комнате. Но, наконец, не выдержал, присел, тяжело дыша и вытирая платком вспотевшую шею.

— А ты чего насупился? Пошел бы в круг, проветрился? — обратился Байсак к Сычу. В его голосе послышались нотки не то легкой брезгливости к этому нескладному человеку, не то примирения.

— Не могу я, нет нужной ловкости!

— А ты наловчись! Гармонь — она любую тоску прогонит, сердце на место ставит.

— Это кому как. Надо танцором быть, а так — разве только людей насмешить.

В это время с окраины деревни донесся гулкий выстрел. Он повторился еще и еще раз.