Право на совесть - Хохлов Николай Евгеньевич

Яна недоверчиво покачала головой.

— Я не понимаю, серьезно ты или балагуришь? Ведь он снимет телефонную трубку и позвонит в полицию.

— Околович? Позвонит в полицию? Революционер? Подпольщик, к которому пришел один из последователей его организации? Ты, что, Яна! Он обязан верить людям уже в силу своей профессии. Никакой революции, со страхом и недоверием в собственной душе, не сделаешь. Ты знаешь, когда он был нелегально в СССР, он доверился даже своей сестре, совершенно непосвященному и неподготовленному человеку. И открыл ей, что он революционер, считая, наверное, что, прежде всего, нужно верить людям. Как же иначе? А тут, к нему на квартиру в западной зоне, в безопасное для него место, придет русский человек за советом и помощью. Придет, чтобы включиться в революционную работу. Да он просто не может выдать меня в силу своих убеждений.

Яна не соглашалась.

— Кроме убеждений есть еще обязанности. Откуда ты знаешь, какие у него взаимоотношения с западными властями? Может быть, он по закону не имеет права умолчать о твоем приходе?

Я не сдавался.

— Какие там обязанности? Подпольная организация всегда вынуждена стоять в какой-то степени вне закона. Советскую 58-ую статью они не боятся нарушать, а западного полицейского предписания испугаются? Не может этого быть. В конце концов, НТС не какая-нибудь западная лавочка для перетаскивания советских людей на запад, а независимая русская, понимаешь, русская революционная организация.

Яна посмотрела на меня почти сочувствующе.

— Откуда ты это знаешь?

Я запнулся на секунду. Действительно, почему я так в этом уверен?

— Да, абсолютных гарантий у меня в этом нет. Но, почему-то, я верю в НТС и Георгию Сергеевичу, и что судьба русского человека для них важнее любых стратегических тонкостей.

Я в первый раз назвал Околовича по имени-отчеству. Эта оговорка заставила меня повторить с еще большей силой:

— Верю, что они независимы, свободны и, вообще, настоящие революционеры, а не агенты разведок. Я тебе даже скажу, откуда у меня такое впечатление. Из их газеты, из листовок, из всего их мировоззрения, из отношения к западу и к нашему народу. Да, наконец, следственные дела по НТС говорят, между строчек, о том же самом. В тени каждой иностранной разведки антисоветских организаций, под русскими вывесками, как грибов полно. Советская власть о них не беспокоится. Знает, что русский народ за иностранными наемниками не пойдет. А вот против НТС советская разведка разворачивает целую тайную войну: по высочайшим указаниям и с применением любых средств. Нет, нет. НТС — русская организация, иначе советская власть не боялась бы ее так сильно.

Яна взглянула на меня искоса и подбросила совсем тихо:

— Или, может быть, ты очень хочешь, чтобы было так?

— Возможно… Конечно… Очень хочу, чтобы было именно так.

Яна поправила завернувшийся обшлаг моей рубашки и сказала, обняв мою руку:

— Ладно, Коля. Делай так, как хочешь и, как веришь. Ты прав. Мы обязаны считать, что Георгий Сергеевич тебя поймет и не выдаст. Выбора у нас нет. Это самое честное, что мы можем сделать. Даже, если нам и суждено ошибиться.

В ночь с десятого на одиннадцатое ноября в Москве выпал снег. Утром механические дворники засуетились на главных улицах и шоссейных магистралях. Широкими, косыми рылами они сталкивали снег к краям дорог и выбрасывали вдогонку струи снежной пыли из-под круглых метел.

В два часа дня, когда мы выехали на шоссе, ведущее к Новогорску, асфальт был уже чистым и зигзаги коричневого песка размяты шинами. Я сидел в заднем углу машины и смотрел на уносившиеся назад, к Москве, ровные горки сметенного снега. Студников обернулся с переднего шденья.

— Между прочим, Пильц вернулся с той стороны, — сказал он. — Помните Пильца?

Его слова были обращены, вероятно, ко мне, а не к Окуню. Студников, как начальство, мог сам решать, о чем ему говорить в присутствии шофера. Я же предпочел ответить нейтрально:

— Помню. Тот, который предлагал работать самостоятельно.

— Точно, — кивнул Студников. — Насчет самостоятельности у него, конечно, ничего не выйдет. Мы тоже не лыком шиты. А вот сходил он туда неплохо. Бродил по местам для нас интересным. Даже принес несколько удачных фотографий.

Окунь вынул руку из кожаной петли над окном и начал открывать свой портфель.

— Фотографии неплохие, — подтвердил он. — Только жаль, что нужного нам человека Пильц не сумел ни сфотографировать, ни даже увидеть.

— Да, это плоховато, — согласился Студников. — Хорошо бы ребятам показать личность объекта так, чтобы запомнили и, главное, узнали. Кстати, вы помните снимок за столом? Ну тот, единственный, который у нас по этому человеку? Так вот, источник, через который мы этот снимок получили, завалился. Тот самый, который с краю сидит, круглолицый и лысеватый. Ему, между прочим, было приказано не размениваться на мелочи, а он, дурак, взял да полез в какой-то секретный ящик, да еще в тот момент, когда за ним следили. Ну, накрыли, конечно. Обидно. Парень был с перспективой. А Пильц вот принес только снимки дома. Но и то хорошо. Хоть подходы можно изучить…

Я взял из рук Окуня стопку любительских фотографий на тонкой бумаге. На одной из них был вид пятиэтажного дома, снятый, очевидно, с противоположной стороны улицы. Стрелка, сделанная чернильным карандашом показывала на одно из окон пятого этажа. Вероятно, квартира Околовича. На другой карточке был парадный подъезд снятый вблизи. Карандашная стрелка отмечала здесь табличку со звонковыми кнопками рядом с входной дверью. На следующей карточке та же табличка была снята крупным планом.

Заметив, что я пытаюсь рассмотреть надписи на доске с кнопками, Студников сказал с грустью в голосе:

— Табличку изучаете? Да, с этими звонками проблема. Приедем на дачу, обсудим.

Я вернул карточки Окуню не досмотрев до конца.

— Неудобно рассматривать в машине. Тогда и посмотрю, вместе с вашими объяснениями.

На даче нас ждали с обедом. Студников вкатился быстрыми шагами в столовую и потряс руки обоим агентам с демонстративной сердечностью. Я представил свое начальство:

— Лев Александрович… Сергей Львович…

Больше агентам ничего не было сказано и больше им ничего не полагалось знать, но по поведению Студникова нетрудно было понять, что хозяин в этом обществе именно он. Студников деловито осматривался по сторонам, задавал короткие и строгие вопросы о горячей воде, есть ли дрова, подвезли ли достаточно продуктов, почему не поставили до сих пор антенну для радиоприемника и, вволю подчеркнув свою демократичную дотошность в мелочах, вернулся к обоим агентам. Он покровительственно хлопнул Франца по плечу:

— Как спали? Не замерзли? Погодка-то у нас здесь похолоднее берлинской. Это вам не дойтчланд.

Он раскатисто засмеялся. Потом, взглянув на стол, накрытый к обеду, спросил с нарочитой серьезностью:

— А где же водка? Разве можно гостей встречать без водки?

Настя, так звали женщину следившую за хозяйством на «даче», внесла металлический поднос с водкой. Она переливала ее в графин.

— Ну, что же, прошу к столу? — полуспросил, полупригласил Студников.

Ели все довольно усердно. Феликс не скрывал, что после скудного продовольственного режима восточной Германии, он был искренне рад обилию редких и дорогих закусок на столе. Франц делал вид, что интересовался в основном национальными русскими блюдами. Студников, подвигая к Францу тарелки, произносил русские названия блюд «по буквам» и тем искусственно громким голосом, которым недалекие люди разговаривают обычно с иностранцами. Мы с Окунем молча ели и ждали, когда наши переводческие способности понадобятся начальству.

Студников разлил водку по рюмкам.

— Ну, что ж, товарищи… — Он бережно закрыл графин, скрипнув притертой пробкой. На лице его сияла торжественная улыбка. — Переведите, что пьем за их приезд в Москву. Такие поездки — явление не повседневное. Мы привезли их сюда потому, что хотим подчеркнуть важность задания. Так сказать, наше особое доверие к ним. Так, что пьем и з, а то, чтобы это доверие оправдалось.