Свет мира - Халлдор Лакснесс

— Они думали, что я исландец, — говорил директор Пьетур Паульссон, покатываясь со смеху. — Никакой я, черт побери, не исландец. Меня зовут Педер Паульсен Three Horses. А мою бабушку звали фру София Сёренсен.

И поселок продолжал веселиться.

Уже взошло солнце и тени стали короче, когда скальд вернулся в свою лачугу. Он вошел как можно тише, чтобы не разбудить невесту. Но это не помогло, она заметила, когда он вошел, а может быть, она не спала и ждала его. Он сразу же открыл свою папку и в лучах утреннего солнца склонился над своими рукописями. Невеста приподнялась на локте и начала упрекать скальда, в ее глазах горел зловещий огонь.

Она сказала, что подобрала его мокрого на берегу, погрязшего в распутстве, заботилась о нем, вернула его к жизни, была ему опорой, сделала из него человека, когда уже всем было ясно, что ни Бог, ни люди не считают его достойным, чтобы протянуть ему руку помощи. Ради всего этого, заявила она, она готова была терпеть любые побои. Она сказала также, что родила ему двоих детей, а в третий раз был выкидыш, что пожертвовала ради него своей чистотой и честью, погрязла в грехе и позоре и подвергла спасение своей души вечной опасности; не жалуясь, сносила все его отговорки, когда он не хотел объявить об их помолвке и венчаться у пастора. И, несмотря на все это, она готова была терпеть любые побои. Любые побои! — повторила она с жаром, словно такое обхождение было верхом блаженства. Голод и холод она тоже готова была терпеть. Не ропща, она смотрела, как ее дети испускали дух после долгой чахотки, не ропща, стояла над их могилами, вручая их и свою души во всемогущие и милосердные руки Спасителя. Даже смерть она готова была принять от руки этого негодяя Оулавюра Каурасона. Она готова была также простить ему, что он заглядывается на женщин поселка, если только это порядочные женщины. Но хотя она готова была терпеть по его милости побои, голод, грех, смерть и порядочных женщин, одного она все-таки не соглашалась терпеть: чтобы он всю долгую летнюю ночь шлялся со шлюхами и возвращался домой под утро с французской болезнью…

Скальд время от времени поднимал глаза, пока она шумела, но не выпрямлялся даже наполовину, по-видимому, не проявляя ни малейшего желания прервать ее; его лицо не выражало ничего, кроме удивления, вызванного этим потоком красноречия, и любопытства: а что же последует за ним и долго ли она сможет продолжать в этом духе? Как человек, у которого чиста совесть, он был далек от того, чтобы начать оправдываться. Может быть, его молчание задевало ее еще сильнее, чем слова, она все больше входила в раж, пока ее речь не превратилась в поток бессвязных проклятий, злобных пророчеств и брани и не закончилась наконец громкими рыданиями. Скальд не шевелился. Она, воя, каталась по кровати, потом ярость ее утихла и она, обессиленная, замерла ничком, тяжело всхлипывая и засунув в рот угол подушки. Через некоторое время, когда ее всхлипывания начали стихать, скальд отложил перо, спокойно сложил рукопись в папку и голосом, который ему самому показался чужим, хотя он и исходил из его собственной гортани, произнес:

— Дорогая Яртрудур, теперь мы должны будем с тобой расстаться. Скажи мне, куда бы ты хотела уехать, и я отвезу тебя туда.

Долго еще после этих слов она лежала, как и раньше, ничком, не двигаясь, не всхлипывая, не выпуская изо рта угол подушки. И так как она не ответила, он даже начал сомневаться, слышала ли она его слова, и спросил:

— Когда ты хочешь уехать?

Наконец она подняла голову и посмотрела на него взглядом жертвы, которую подстерегает хищник, готовый в любую минуту растерзать ее. Но увидев, как он холоден, как далек от того, чтобы позволить волнению изменить его решение, она тихонько забралась под одеяло и закрылась с головой, не отвечая ему. Он ждал долго, но она не шевелилась, и, уже не надеясь получить ответ, он, не раздеваясь, завернулся в одеяло и лег на полу.

Около девяти часов он проснулся от запаха блинчиков. А горячие блинчики были любимейшим лакомством скальда, вершиной наслаждения, он встал с удивлением, не понимая спросонья, где находится.

Она пекла на плите блинчики и нежно, как будто ничего не случилось, смотрела на него, пытаясь найти в его глазах хоть искорку примирения. Потом она сварила кофе и поставила перед ним кофе с горячими блинчиками. Но он не смягчился во время сна, его решение было непреклонно. Он молча выпил кофе, не притронувшись к блинчикам. Его как будто подменили, он вдруг сделался совершенно не похожим на того Оулавюра Каурасона Льоусвикинга, которого знала Яртрудур Йоунсдоухтир.

— Я помогу тебе сложить вещи, Яртрудур, — сказал он. — Куда ты хочешь уехать?

Она упала на стул и расплакалась, закрыв лицо синими, жилистыми руками, которые все эти годы притязали на то, чтобы заботиться о скальде, работали на него, прикасались к его обнаженному телу, в радости и в горе качали его детей и закрывали им глаза, когда они умирали. Но на этот раз она плакала беззвучно, тихими слезами глубокого немого отчаяния.

Глава девятнадцатая

Спустя несколько дней Оулавюр Каурасон проводил свою бывшую невесту Яртрудур Йоунсдоухтир навсегда из их дома. Было решено, что она вернется на хутор Гиль, по ту сторону гор, где она жила до того, как съехалась со скальдом. Через фьорд они переправились на пароме, а на том берегу их ждала лошадь, присланная за Яртрудур с хутора Гиль. Скальд хотел проводить свою бывшую невесту до границы округи и к вечеру вернуться в Свидинсвик. По этой же самой дороге он приехал сюда на носилках в сопровождении скальда Реймара. Как давно это было.

Путешествие протекало в глубоком молчании. Скальд шел впереди по извилистой конной тропе, поднимавшейся в гору, вспотевший, с опущенной головой и упавшими на глаза волосами. У него не хватало духу, чтобы обернуться и полюбоваться, как все шире открывается даль по мере их подъема в гору, или вдохнуть аромат зеленых горных лощин, он тащился вперед, словно старая кляча, ничего не чувствуя и не поднимая глаз от дороги. Она ехала верхом, сидя на своих пожитках, закутанная в черную шаль и в широких юбках, несмотря на июньское солнце, и слезы ручьем лились у нее из глаз, иногда они вдруг высыхали, а потом начинали литься снова. Наконец скальд с невестой добрались до гребня горы, и на них повеяло свежим прохладным ветром плоскогорья.

Там наверху, посреди вересковой пустоши у границы округи, проходившей по маленькому ручейку, бегущему среди красных камней, скальд остановился и сказал:

— Отсюда я поверну назад, Яртрудур. Я хочу к вечеру вернуться домой.

— Домой? — повторила она беззвучно, не в силах больше плакать, безнадежность так и застыла у нее на лице.

— Я уверен, что ты одна найдешь дорогу отсюда, — сказал он. — Ведь в Свидинсвик ты пришла по этой же дороге.

Никакого ответа.

— Мне очень жаль, что мне нечего подарить тебе на прощание. Но, чтобы ты не думала, будто я гоню тебя, как собаку, я очень прошу тебя: возьми мои часы.

Он получил эти старые негодные часы за одно стихотворение еще в позапрошлом году, и хотя, будучи заведенными, они никогда не ходили долго и очень редко ходили точно, это была самая ценная вещь во всем имуществе скальда.

— Оставь себе свои часы, Оулавюр, — прошептала она.

— Нет, — сказал он. — Я хочу, чтобы они были у тебя. Не обращая внимания на ее протесты, он засунул часы ей в карман юбки. Тогда она сказала:

— Оулавюр, будешь ли ты хоть иногда молиться за меня Иисусу Христу?

— Я знаю, что этого не потребуется, — ответил он. — Твой невидимый друг всегда будет с тобой, как бы его ни звали — Иисус Христос или Хатлгримур Пьетурссон. Тот, в кого человек верит, всегда рядом с ним. И, прошу тебя, отнесись разумно к нашему расставанию. Вспомни, что всем людям когда-нибудь приходится расставаться, как бы горячо они ни любили друг друга, да, как бы горячо они ни любили друг друга. И лучше им расстаться, пока не случилось ничего такого, что могло бы лечь пятном на одного из них или на обоих. Яртрудур, хорошо быть вместе, но хорошо также и расставаться. Это правильно — быть вместе, но и расставаться — тоже правильно. Ну, а теперь прощай, Яртрудур. И спасибо тебе за все.

Он протянул ей руку и тут же выдернул ее обратно. Он оказался даже настолько жесток, что подстегнул ее лошадь, когда та переходила через ручей. Но вот лошадь вышла из ручья и оказалась в другой округе.

Скальд поспешно отправился назад. Его шаги были легки, как шаги преступника, покидающего место преступления, или же человека, прошедшего очищение огнем, однако бежать он боялся, чтобы не обидеть ее, если она обернется, но по мере того, как расстояние между ними увеличивалось, он все прибавлял шагу, не чувствуя себя в безопасности, пока она не скроется из виду. Когда же она наконец скрылась за холмом, он бросился бежать. Он был готов бежать на край света. Он бежал изо всех сил, семимильными шагами, перепрыгивал через все, что попадалось ему под ноги, летел. Никогда раньше он, да и никто на свете, так не бегал. Он бежал без всякого усилия, легко, это был сверхъестественный бег, это было освобождение, это была сама свобода. Земля под ним казалась маленькой, как с высоты орлиного полета. Он пел, кричал, звал троллей, богов и эльфов, в которых никогда прежде не верил, в одной лощинке он начал даже кувыркаться. Он то делал несколько шагов на руках, то простирал их к небу и со слезами благодарил Всемогущего: Боже, Боже, Боже!