Цирк Умберто - Эдуард Басс

Для Вашека первый сезон промчался как полая вода по склону. Несмотря на то, что он еще только накапливал опыт работы в театре, ему удалось заинтересовать зрителя своими программами, и любовь публики, завоеванная удачным началом, неизменно сопутствовала ему. Театр вмещал две с половиной тысячи зрителей, цены были высоки — ложа стоила четыре золотых. И все же на добрую половину вечерних представлений распродавались все или почти все билеты, а на дневные воскресные — и подавно. Понаторевший в новом для себя деле пан Ахиллес Бребурда поздравлял молодого директора, отдавая должное его умению составлять привлекательный репертуар, а Франц Стеенговер потирал руки, подсчитывая обильную выручку и все возраставшую долю в доходе ресторана Бребурды. Если так пойдет и дальше, варьете Умберто станет золотым дном!

Но уже в конце первого сезона они поняли, что возможности их не безграничны. Вопреки советам Бребурды, Вашек решил продлить сезон до конца июня. Пражские друзья поддержали его в этом намерении, надеясь на новый обнадеживающий источник дохода — многочисленных иностранцев, которых, несомненно, привлечет в Прагу выставка. Но, увы, со дня ее открытия количество посетителей в варьете резко сократилось. Все ринулись на выставку и оставались там до глубокой ночи.

Выставка словно опьянила нацию. Плоды столетнего труда и развития чешских земель были представлены на ней тысячами экспонатов, и эти многообразные проявления творческого, созидательного гения народа внушали людям твердую веру в грядущий расцвет. Посетителей ошеломляли великолепие и пестрота увиденного, захватывала кипучая атмосфера выставки, радовала осенившая Прагу слава. Разве можно было уйти, не полюбовавшись сказочной феерией взметающихся и падающих разноцветных струй — восхищение красотой и величием грандиозного зрелища сливалось с трепетом растроганных сердец и находило выход в пламенной тыловской песне[169], торжественно звучавшей в теплой летной ночи.

Выставка, выставка, выставка — таков был девиз города и страны. Взоры людей властно приковал к себе королевский заповедник, все жили в радостной атмосфере выставочных торжеств. Даже певцы в кабачках — и те были подхвачены могучим порывом. Общее настроение удачно выражал распевавшийся на выставочных гуляньях куплет молодого кандидата медицины Прагера: «Живем на свете только раз, Уходит молодость от нас. Люби, покуда молодой, Ведь старость, старость за спиной!»

И все, кто хотел всласть попользоваться молодостью, распевали еще такую модную песенку:

Кто не прочь повеселиться,Кто с деньгой и с головой,Тот на выставку заглянетПосле каторги дневной…

По вечерам оркестрам выставочных ресторанов и погребков приходилось по нескольку раз повторять марш Шеборы «Кавалеры у фонтана…» — куплеты, ставшие своеобразным гимном.

Жизнь на выставке била ключом, зато все, на что не распространялось ее сияние, меркло. Театр-варьете Умберто на карлинской окраине остался без зрителей, Вацлав Карас поплатился за свой эксперимент внушительными убытками. А затем произошло нечто такое, чего с ним еще никогда не случалось: он остался без дела. По примеру других, Вашек решил пожить несколько недель в свое удовольствие. Ежедневно они бродили с Еленой по выставке, но это не могло удовлетворить их деятельные натуры. Тогда они оставили Петера на попечение дедушки, который увез его на каникулы в Горную Снежну, а сами отправились в путешествие по Европе, посещая в курортных городах летние театры-варьете и разбросанные тут и там цирки, присматривая номера для своих будущих программ.

Могучие фанфары возвещают маршевыми триолями о выходе силачей; под звуки стремительных галопов мелькают золотые булавы и разноцветные шарики жонглеров; вальсы мечтательно плывут в полумраке, осеняя пленительную красоту танцовщиц; развеселая полька помогает выбраться к рампе падающим и пошатывающимся комикам, итальянские, испанские, американские ритмы наполняют зал дразнящей смесью экзотики всех континентов, а старосветская чешская «соседка» или «обкрочак» привносят нечто задушевное и домашнее в эту мозаику непривычных красок, движений и звуков. Толстенький пан Пацак знает свое дело, и чешские музыканты, послушные его палочке, пилят смычками, трубят и бьют в барабаны со всей страстью, пылающей в крови народа — певца и танцора, народа, из которого они вышли.

Только теперь Вацлав Карас начинает понимать, что такое настоящий оркестр, хотя и здешние музыканты играют преимущественно танцевальные мелодии; заслышав звуки скрипок и виолончелей, ворчание контрабасов, бывший цирковой артист испытывает неизведанное доселе блаженство. Он часто сидит в полутемной ложе, увлеченный не столько работой исполнителя, сколько мелодиями оркестра. Он весь трепещет, как танцовщик, его тренированное тело невольно реагирует на музыку, готовое прийти в движение по зову чарующего ритма. Нередко встречаются артисты, которые, демонстрируя виртуозную технику, остаются глухи к музыке. Они добросовестно исполняют трюк за трюком, в то время как музыка подсказывает им плавные переходы и дает возможность слить отдельные элементы в единое ритмичное целое. Карасу кажется оскорбительным подобное безразличие к музыке; гармоническая согласованность движений, которую выработал у него Ахмед Ромео, сама по себе ритмична, и музыка только облагораживает ее и закрепляет. Мелодия может подсказать совершенно новые комбинации. Пусть оркестр играл одну и ту же пьесу — он до тех пор упражнялся бы в прыжках и пируэтах, пока бы они не слились с музыкой в одну совершенную композицию.

Пустые мечты! Теперь он уже не исполнитель. Но мускулы тоскуют по движению, обрекая Вашека на каждодневную муку. Он не хотел бы забывать того, что умеет, — как знать, быть может, в один прекрасный день он снова выйдет на манеж. И вот директор, к величайшему удивлению пана Дворжака, рано утром является в театр, натягивает в кабинете трико и спешит по безлюдному фойе за кулисы, где расставляет трамплины, подтаскивает маты, подвешивает кольца и трапеции и час-полтора репетирует свои старые трюки. Иногда за кулисы приходит отец или Керголец; только они и могут подтвердить, что некогда прославленный Вашку не утратил ни сил, ни умения.

Но шила в мешке не утаишь. Вскоре за кулисами появляются парни Кергольца, да и артистам, ангажированным для текущей программы, тоже необходима утренняя разминка. Сумеречный голый куб сцены со скатанными в рулоны задниками и отдернутыми кулисами превращается в гимнастический зал. Случается, приходят сюда и воздушные гимнасты; они растягивают над пустыми рядами сетку и взмывают под самый потолок в свободном полете. Карас не из тех директоров, которые равнодушно взирают на кипящую вокруг работу. В тысячу раз больше, чем корреспонденция, визиты и переговоры, привлекает его борьба артистов за совершенство. Это его стихия, и он ежедневно способен проводить в зале долгие часы; они пролетают для Вашека как одна минута, наполняя его радостным волнением. Мужчина в расцвете сил, он не может оставаться зрителем; он обучает и тренирует ребят Кергольца, а от этого — только шаг до участия в работе остальных. Первоклассные гимнасты недоверчиво относятся к любителям и соперникам. Тем приятнее обнаружить в молодом директоре отнюдь не кустаря, но блистательного гимнаста-акробата, который в любую минуту может сбросить сюртук и крутить двойное сальто. К тому же Карас — не конкурент; с таким человеком приятно поговорить, поделиться новыми идеями, в осуществимости которых сомневаешься. Для артистов Вацлав Карас — лучший помощник и советчик. Он с готовностью берется придумать новый трюк, опытным глазом следит за первыми робкими попытками, советует, как лучше разбежаться, оттолкнуться, ухватиться, подмечает промахи, помогает сделать номер привлекательным и с эстетической точки зрения, подводя исполнителя к гладкой, плавно композиции. На второй год его директорствования варьете Умберто превращается в лабораторию новых идей, а сам он становится доверенным лицом, приятелем, а подчас и репетитором самых прославленных артистических звезд. По истечении месячного контракта артисты неохотно покидают Прагу: когда еще попадешь в театр, где о тебе так заботились?

Да и Карас досадует, провожая артиста, который благодаря ему уже близок к новому достижению и завершающего, триумфального успеха которого он так и не увидит. В беседах с этими простыми людьми Вашек не раз высказывал сожаление по поводу того, что артисты лишены возможности спокойно готовить или отшлифовывать свои номера, вынуждены делать это урывками, во время бесконечных переездов и гастролей в театрах с далеко неодинаковыми условиями… А на носу уже период летнего безделья — четыре месяца прозябания и унылого ничегонеделания. Страх перед вынужденным простоем наталкивает Караса на мысль, которую он поначалу высказывает вскользь, между прочим, но которая неожиданно встречает живой отклик: не превратить ли на лето театр в официальный учебно-репетиционный зал, где артисты, каждый в своем амплуа, смогут создавать новые номера или улучшать старые для будущего сезона. Разумеется, им придется взять на себя долю расходов, связанных с оплатой помещения и услуг. Расчеты Стеенговера показывают, что платить придется не так уж много; вместе с тем, при большом количестве участников, предприятие даст еще и скромный доход. Карас делает предложение отдельным «фирмам» текущей программы, и — о радость! — это сразу же вызывает интерес, а у некоторых подлинный энтузиазм. Неполных трех дней достаточно для того, чтобы вместе со Стеенговером выработать конкретные условия; в конце недели канцелярия рассылает артистам новенькие проспекты. Менее чем через месяц становится ясно, что идея удачна. Отовсюду поступают запросы, а то прямо заявки. В конце весны Вашек принимает окончательное решение: с первого июня по тридцатое сентября варьете Умберто превратится в студию, где гимнасты, акробаты, клоуны, дрессировщики и другие артисты смогут за скромную плату получить в свое распоряжение сцену и все необходимое для работы, вплоть до оркестра.