Цирк Умберто - Эдуард Басс

Карас послушался совета и для премьеры выбрал нечто среднее между Паганини и гармоникой — виртуоза-ксилофониста. И еще один номер был включен по чужой инициативе: артисты Романовы, современные гладиаторы. Насчет них пан Ахиллес Бребурда намекнул, еще подписывая контракт:

— Ну вот, мы все и обговорили с божьей помощью. Стало быть, пан Карас, с первого мая вы сами себе голова. Осенью поглядим, на что вы способны. Я в ваши дела вмешиваться не буду, полагаю, и вы не станете заглядывать в мои кастрюли. У нас должно быть как у Клары, о которой все толкует в палате пан главный маршалек. Не слыхали такой? Какая-то Пахтова, я о ней ничего не знаю толком — верно, графиня какая-нибудь. Пан маршалек всегда говорит: «Клара Пахта — боны амичи»[163]— дескать, живет эта самая Пахтова и в ус не дует. Я так полагаю, что и у вас все должно быть как у Клары Пахтовой. Ежели вы, пан Карас, или милостивая пани пожелаете к ужину что-нибудь этакое деликатное, не стесняйтесь — я мигом распоряжусь, я за этим не постою. А ежели пожелаете что-нибудь сделать для меня… Нет, нет, я не хочу лезть не в свое дело… Но ежели, говорю, пожелаете, ежели будет с руки… то прошу вас, дорогуша, от себя и от имени моих братишек, нет-нет да попотчевать нас силачишкой. Это моя слабость. У меня вон и матик припасен. Когда приезжает какой-нибудь мужичонка, так уж мы с ним — я, или Бржетя, или Цтибор — маленько этак косточки разминаем… Тихохонько, без публики, разве что Шебеле подойдет — знаете, тот толстяк, что за ложами приглядывает, он у нас за судью. Только уж сделайте одолжение, никому ни гугу. Это, как говорится, тайна. Ни звука, на манер Непомука! Ресторатору сейма это, изволите видеть, не к лицу. Благородные господа носы воротят, а мы люди не гордые, для нас этакий гладиатор — одно удовольствие, нас хлебом не корми — дай только поглазеть на мужичью красу. Ручищи-то у такого — во! мускулы — что твой заяц, прыг-прыг! Любо-дорого поглядеть. Вот я и говорю: ежели когда доведется… А нет так нет… Ну как — Клара Пахтова?..

— Клара Пахтова, — кивнул Вашек, и вот теперь в программе значились «3 Романовы», и Ахиллес Бребурда готовил свой мат.

— Скорей бы уж наступал завтрашний день, — вздохнул Карас, заглянув в канцелярию Стеенговера, — никогда еще так не томился — полная неизвестность!

— Ну, одно уже известно, — откликнулся дядюшка Франц, — все билеты проданы. А это главное.

— Еще бы! И у артистов не то настроение, когда в зале проплешины.

— Проплешин не будет. Осталось несколько билетов на балкон, в течение дня они разойдутся. Между прочим в полдень из Гамбурга пришел телеграфный заказ на ложу.

— Из Гамбурга? Да не может быть! От кого?

— От некоего графа Орсини.

— Орсини? Имя как будто знакомое, а?

— Мне тоже так показалось. Видимо, кто-то из твоих почитателей — в телеграмме он желает тебе успеха.

— Вот как! Покажи-ка!

Карас выхватил из рук Франца бланк и несколько раз перечитал отпечатанные на бумажной ленте слова: «Wünsche besten Erfolg bestelle Parterreloge…»[164]

— Великолепно! — поднял он наконец глаза на Стеенговера. — Граф Орсини из-за меня приезжает в Прагу! Здорово!

— Лучшее доказательство того, что цирк Умберто жив. Почитатели съезжаются со всех концов Европы!

— Какую ложу ты ему оставил?

— У сцены. Аристократы предпочитают именно ее — она лучше защищена от любопытных глаз.

— Отлично. Напомни мне завтра в антракте — зайду поблагодарить его. Запиши, Франц. Орсини, Орсини… Прекрасное рыцарское имя! Вот оно, счастливое предзнаменование! Надо сказать Елене.

Карас и впрямь чуть не танцевал от радости. Публика рвется к нему! Да еще какая — граф Орсини! И завтрашний день кажется ему уже не таким беспросветным, появилась точка опоры, одна-единственная светлая точка, но она озаряет все вокруг, и будущее видится Вашеку в более радужном свете.

Нет, Елена тоже не знает графа Орсини и не помнит, чтобы отец когда-нибудь говорил о нем. Но телеграмма свидетельствует о его существовании, и у обоих на душе становится легче.

Решающий день и в самом деле получился суматошный. Казалось, все было продумано до мелочей, и тем не менее многого они не предусмотрели, многое пришлось переделывать в последнюю минуту. Извозчики, носильщики, посыльные с утра доставляют чемоданы, ящики, клетки, опять чемоданы; незнакомые люди сбрасывают пальто и сюртуки, выходят на сцену, требуют музыки и режиссера, осматривают кулисы, забираются наверх, пробуют, прочен ли настил, меряют сцену шагами, ссорятся из-за уборных, распаковывают багаж, домогаются воды, растолковывают капельмейстеру партитуру — что и после чего повторить, требуют в канцелярии адреса квартир и ближайших магазинов, возвращаются на сцену, знакомятся друг с другом и принимаются болтать — кто откуда приехал, у кого какой был ангажемент до этого, какая публика, квартира, стол. Сущая кутерьма! Но люди спокойны — лишь бы их не мариновали. Карасу трудно составить представление о программе: почти никто из артистов не показывает толком, с чем он, собственно говоря, приехал, большинство просто прислушиваются к «своей» музыке — привычно ли она звучит в новом исполнении. В середине дня, не дожидаясь окончания репетиций, Вашек посылает в типографию сказать, чтобы программу печатали в первоначальном виде.

Счастье еще, что он оставил оркестр, игравший при пане Бребурде. Кругленького капельмейстера Пацака ничто не может вывести из равновесия. Он превосходно разбирается в переписанных разными почерками, слепленных и измятых нотах, в бесчисленных купюрах и вставках; он и сам время от времени делает пометки, а его очкастый помощник аккуратно складывает пьески в той последовательности, в какой они будут играться вечером.

А вечер не заставил себя ждать. Карас, по обыкновению всех директоров, стоит в вестибюле, «прощупывает» движущуюся мимо него публику. Ястребиным взором вглядывается он в толпу — не мелькнет ли в ней знакомое лицо гамбуржца, у которого он мог бы осведомиться: «Его сиятельство граф Орсини?» Но он никого не узнает, зато явственно ощущает приподнятое настроение публики, пребывающей в радостном ожидании. Из зала уже доносится музыка, газовые рожки меркнут, рампа вспыхивает… Нужно сбегать еще за кулисы! «Все в порядке», — спокойно докладывает Керголец. «Все в порядке», — весело кивают снежненские парни. «Все в порядке», — доносится из уборных, куда он стучится мимоходом. Наконец Керголец поднимает руку: две балерины, окутанные вуалью, торопливо крестятся, в последний момент успевают шаркнуть натертой мелом подошвой об пол, и занавес взвивается. Театр оглашают фанфары, два нарумяненных лица застывают в улыбке, тела напрягаются, пять тактов, шесть, семь, восемь — начали!

Карас мельком взглянул на ложу у сцены — пусто. Впрочем, еще рановато. И он спешит по фойе наверх, на балкон, чтобы в качестве обыкновенного зрителя смотреть оттуда свою премьеру. Первый же номер огорчает его. Эти девушки уверяли, что танцуют в красных костюмах, а вышли в фиолетовых… Задник не подходит, завтра же надо подыскать другой!

Балерин сменяет ксилофонист — боже ты мой, как прав был Буреш! Второй номер — и пять вызовов. Публика раззадорена. Теперь эксцентрик… Так, приняли, зал настроен восторженно. Только бы не потерять темпа. Нет, ребята из кожи вон лезут: едва отзвучали аплодисменты, как занавес снова взвивается. Артисты Романовы, современные гладиаторы. Альберт Ван-Дейк, имитатор дирижеров. Рольф, веселый фокусник. «Three stars»[165] — три красавицы на трапеции. Икарийский номер — что ж, недурно, только лучше, пожалуй, выпускать фокусника между гимнастками и икарийцами. Мисс Хэриэт с собачками и кошками. Колоссальный успех! Антракт.

Карас устремляется к ложе номер пять, где сидят Елена, Алиса с ребятами и Сметана. Сияющие улыбки, крепкие рукопожатия. Обе женщины знают толк в цирковом искусстве и тоже довольны программой. Публика воодушевлена. Если второе отделение не подкачает — обе спешат постучать по деревянной перегородке, — сюксе обеспечен, потрясающий, блистательный.

Прекрасно, теперь скорее за кулисы, к Кергольцу. У него уже, наверно, есть сведения с другой стороны. Что говорят те, кто решает успех дела, кто объездил полсвета. Керголец уже издали лукаво подмигивает.

— Браво, Вашку! Все в хорошем настроении. Говорят, давно не участвовали в такой шикарной премьере. Расспрашивают о тебе — мол, кто этот чародей? Говорят, что обычно пражан трудно расшевелить, да и на аплодисменты они скуповаты.

На сцене устанавливают клетку для белых медведей. Франц Стеенговер почтительно обходит их, кивая Карасу.

— Знаешь, Вашку, публика очень довольна. Билетеры и официанты уже донесли мне. И в ложах удовлетворены. Продли антракт минут на десять. Заказов на ужины больше, чем предполагалось. Пусть хотя бы разнесут при свете. И напоминаю тебе о графе Орсини.