Жена мудреца (Новеллы и повести) - Артур Шницлер

Подъехал экипаж, который каждый вечер доставлял его в дом лесничего. У доктора Греслера забилось сердце. В эту минуту он не мог скрыть от себя, что хочет лишь одного — поспешить к Сабине, с нежностью и благодарностью схватить ее милые руки, которые она так искренне и просто протягивает ему, и просить это милое создание стать его женой, даже если налицо опасность, что его счастье продлится лишь несколько лет или даже месяцев. Но, вместо того чтобы броситься вниз по лестнице, он, словно окаменев, продолжал стоять на одном месте. У него было такое ощущение, будто он сначала должен еще что-то выяснить, но что именно — он никак не мог вспомнить. И вдруг его осенило: он должен еще раз перечитать письмо Сабины. Он вынул его из нагрудного кармана и отправился в свой тихий кабинет, чтобы еще раз, вдали от людей, продумать слова Сабины. И он начал читать. Он читал медленно, напряженно, внимательно и чувствовал, как все больше и больше стынет его сердце. Все искреннее и нежное казалось ему теперь холодным, почти издевательским, и когда он дошел до места, где Сабина мельком упоминает о его скрытности, тщеславии, педантизме, ему почудилось, что она умышленно повторяет то, в чем уже упрекала его сегодня утром — и к тому же упрекала совершенно несправедливо. Как может она называть его педантом, филистером, его, который без всяких раздумий готов был — и как охотно! — простить ей все ошибки прошлого, если она их совершила. А ведь она не рассчитывала на это, более того, даже предполагала, что его нерешительность вызвана именно таким подозрением. Плохо же она знает его! Да, да, она его не понимает. И вдруг загадка его собственной жизни предстала перед ним в новом свете.

Ему стало ясно, что его никто никогда не понимал — ни один мужчина, ни одна женщина. Ни его родители, ни его сестра, ни коллеги, ни пациенты. Его сдержанность считали холодностью, аккуратность — педантизмом, серьезность — сухостью. И поэтому он, человек не блестящий и не экспансивный, в течение всей своей жизни был обречен на одиночество. А если все это именно так и если он к тому же еще намного старше Сабины, значит, он не может, не имеет права принять то счастье, которое она, по крайней мере по ее словам, готова дать ему. Да и какое это счастье! Он схватил лист бумаги и начал писать.

«Милая фрейлейн Сабина! Ваше письмо растрогало меня. Как должен вас благодарить я, одинокий, старый человек!»

«Какие глупости!» — подумал он, разорвал лист и взял новый.

«Мой дорогой друг Сабина! Я получил ваше милое, доброе письмо. Оно глубоко тронуло меня. Как мне благодарить вас? Вы показали мне возможность счастья, о котором я едва ли решался мечтать, и поэтому, — разрешите мне сказать вам все сразу же, — поэтому я и не решаюсь принять его, вернее — принять тотчас же. Дайте мне несколько дней подумать, позвольте мне осознать свое счастье. И, дорогая фрейлейн Сабина, спросите и себя еще раз, действительно ли вы искренне хотите доверить свою нежную юность такому зрелому человеку, как я.

Быть может, получилось очень удачно, что я, как вам известно, должен на несколько дней съездить в свой родной город. Теперь я решил выехать даже раньше, чем собирался, — не в четверг, а завтра же утром. Таким образом, мы не увидимся с вами около двух недель и за это время успеем все взвесить — и вы и я. К сожалению, милая фрейлейн Сабина, я не владею слогом так свободно, как вы. Но если бы вы могли заглянуть в мое сердце!.. Я знаю, вы не поймете меня превратно. Мне кажется, будет лучше, если сегодня я не заеду в лесничество и на ближайшее время попрощаюсь с вами в этом письме. Позвольте мне написать вам с дороги, прошу и вас о том же. Мой домашний адрес: Бургграбен, 17. Как вы знаете, дома я собираюсь посоветоваться насчет покупки санатория со своим старым другом адвокатом Белингером. Поэтому сейчас я ничего не пишу о любезном предложении вашего почтенного батюшки, за которое хотел бы покамест лишь высказать ему свою благодарность. Во всяком случае, не исключено, что помимо здешнего архитектора, против которого я, разумеется, ничего не имею, мне придется привлечь к делу и какого-нибудь иногороднего строителя. Но обо всем этом в свое время. А теперь прощайте, милый мой друг Сабина. Кланяйтесь вашим родителям и передайте им, что мой отъезд был ускорен на несколько дней ввиду срочной телеграммы от моего адвоката. Итак, до встречи через две недели. Как мне хочется найти здесь все таким же, каким оставляю! С нетерпением буду я дома ждать вашего ответа. Вот и все. Благодарю вас. Целую ваши милые руки. До свиданья! До счастливого свиданья!

Ваш друг доктор Греслер».

Он сложил лист бумаги. Пока он писал, на глазах у него несколько раз выступали слезы — от смутной жалости к самому себе и к Сабине; но теперь, когда предварительное решение было принято, он вытер глаза, запечатал конверт и передал его кучеру, чтобы тот лично отвез письмо в лесничество. Некоторое время Греслер смотрел из окна вслед уезжающему экипажу; он хотел было уже окликнуть кучера, но слова замерли у него на губах, и экипаж скрылся из виду. Доктор начал готовиться к отъезду. Дел предстояло так много, что сначала он даже думать не мог ни о чем, кроме них, но позже, когда он вспомнил, что сейчас его письмо уже в руках Сабины, сердце его болезненно сжалось. Не подождать ли ему, а вдруг придет ответ? А может быть, она просто сядет в экипаж и сама приедет за своим нерешительным женихом? Да, тогда она действительно будет иметь право сказать, что вешается ему на шею. Но чтобы выдержать такой экзамен, любовь ее все же оказалась недостаточно сильна. Сабина не явилась, не пришел и ответ; лишь много позже, в сумерках, Греслер увидел из окна, как экипаж проехал мимо; сидел в нем кто-то совсем чужой. Ночь Греслер провел беспокойно, а наутро, сердитый и продрогший, отправился на вокзал под проливным дождем, барабанившим по прорезиненному верху пролетки.

VIII

В родном городе доктора Греслера ждал приятный сюрприз. Хотя он сообщил о своем приезде всего за несколько часов, квартира его не только оказалась в идеальном порядке, но и выглядела гораздо уютнее, чем в прошлом году. Только сейчас он вспомнил, что прошлой осенью Фридерика провела здесь несколько дней одна. Она еще говорила ему, что кое-что купила тогда для хозяйства, а кое-что заказала у хороших мастеров; по поводу этих заказов она переписывалась зимой с Белингером. Обойдя еще раз всю квартиру и оказавшись, наконец, в спальне покойной сестры — комнате с окнами во двор, Греслер тихонько вздохнул — отчасти приличия ради, потому что его сопровождала привратница, присматривавшая за квартирой вот уже много лет; отчасти из искренней скорби о незабвенной покойнице, которой так и не суждено было увидеть это уютное, заново обставленное помещение при электрическом свете.

Доктор распаковал вещи, походил взад и вперед по комнатам, доставая по дороге то одну, то другую книгу из книжных шкафов и тут же ставя ее на место, поглядел в окно на узенькую, тихую улицу, на углу которой мокрая мостовая отражала свет фонаря, сел к письменному столу в старое, оставшееся еще от отца кресло, почитал газету и, к своему прискорбию и удивлению, почувствовал, что бесконечно далек от Сабины, словно между ними не только легли многие сотни миль, но и письмо, в котором она предлагала ему свою руку и которое обратило его в бегство, он получил не вчера, а много недель тому назад. Греслер вынул конверт из кармана, и ему показалось, что от бумаги исходит какой-то терпкий волнующий аромат; тогда, словно боясь вновь перечитать письмо, он запер его в ящик письменного стола.

На следующее утро доктор спросил себя, что же ему здесь, собственно, делать сегодня, да и в последующие дни. В родном городе он давно стал чужим: друзья его в большинстве своем умерли, с немногими оставшимися в живых он постепенно прервал всякую связь, и только сестра его, посещая родные места, всегда встречалась с какими-то стариками, знакомыми их давно уже умерших родителей. Поэтому Греслеру было, в сущности, нечего делать дома, если не считать переговоров с его старым другом адвокатом Белингером, но и эти переговоры не казались ему чем-то безотлагательным.

Выйдя из дому, он первым делом пошел погулять по городу, как всегда делал, когда ненадолго возвращался домой после длительного отсутствия. Обычно во время таких прогулок его охватывало легкое и приятное умиление; сегодня же под этим низким, серым, дождливым небом он остался совершенно спокойным. Не ощутил он никакого внутреннего волнения и проходя мимо старого дома, из узкого, высокого углового окна которого его первая любовь кивала и улыбалась ему в юности, когда он шел в гимназию или возвращался оттуда домой; равнодушно прислушался он к шуму фонтана в осеннем парке, который когда-то вырос у него на глазах на месте старых городских валов; когда же, выйдя из ворот старой знаменитой ратуши, он увидел на углу узенькой улочки ветхий, полуразвалившийся домик, — за его тусклыми, подслеповатыми окнами, задернутыми красными занавесками, он пережил когда-то свое первое жалкое любовное приключение, после чего месяц дрожал от страха перед последствиями, — на душе у него стало так, словно перед ним поднялся какой-то запыленный и разодранный занавес, приоткрывший все его детство.