Голубой Марс - Ким Робинсон

– Я хожу и смотрю, – проговорил он. Он не мог думать о том, что говорил. Речь, со всеми ее прекрасными словами, внезапно ускользнула от него, словно стая испуганных птиц. И оказалась вне его досягаемости. Значения всех слов вмиг перестали существовать. Осталось лишь двое животных, стоящих друг против друга под лучами солнца. Смотри, смотри, смотри!

Она больше не улыбалась – да и улыбалась ли до этого? И не сверлила его взглядом. Она смотрела скорее оценивающе, словно он был для нее камнем. А если Энн считала его камнем, для него это был шаг вперед.

Но затем она отвернулась и двинулась вниз по скале к небольшому порту в Зеде.

Сакс вернулся в кратер Да Винчи, несколько ошеломленный. Там проходил ежегодный Вечер русской рулетки, на котором они выбирали представителей мирового парламента и распределяли различные должности в кооперативе. После ритуального вытягивания имен из шляпы они благодарили людей за их работу, проведенную за год, утешали тех, на кого пал жребий в этот раз, а затем большинство оставшихся отмечало то, что эта участь прошла мимо них.

Распределение административных должностей случайным образом практиковалось в Да Винчи потому, что это был единственный способ заставить людей работать в парламенте и занимать должности в кооперативе. Как ни смешно, после всех их стараний дать каждому гражданину полноценное участие в самоуправлении оказалось, что сами техники Да Винчи просто на дух не переносили подобной работы. Они хотели лишь заниматься своими исследованиями.

– Нужно полностью предоставить администрирование искину, – заявил Конта Арай между глотками пенящегося пива из глиняной кружки. Он предлагал это каждый год.

Аония, прошлогодний представитель в думе, напутствовала тех, кого выбрали в этот раз:

– Вы отправитесь в Мангалу и будете просто сидеть и что-то обсуждать, а основную работу сделают штатные служащие. Бо́льшая ее часть ляжет на совет, суды и партии. По-настоящему управляют этой планетой аппаратчики «Свободного Марса». Зато это по-настоящему красивый город, там здорово плавать по заливу под парусами и скользить на буерах зимой.

Сакс ушел с вечеринки. Кто-то стал жаловаться на то, что в южной части залива появлялось слишком много новых прибрежных городов, которые теперь их окружали. Это выражение недовольства и было политикой в самом распространенном ее виде. Никто не хотел ею заниматься, но все с радостью выражали свое недовольство по этому поводу. Такое обсуждение могло продлиться у них с полчаса, после чего они обычно возвращались к разговорам о работе.

Одна группа уже перешла к рабочим вопросам, догадался Сакс, заметив, что лица в этой компании повеселели. Подойдя к беседующим, он понял, что они говорили о ядерном синтезе. Сакс остановился: оказалось, они восхищены последними успехами своей лаборатории в создании импульсного термоядерного двигателя. Непрерывный ядерный синтез появился несколько десятилетий назад, но для этого требовались огромнейшие токамаки, и установки были слишком габаритными, тяжелыми и дорогими, чтобы использовать их в некоторых ситуациях. Эта же лаборатория пыталась быстро и многократно схлопывать мелкие топливные гранулы и использовать результаты синтеза для питания энергией.

– Это Бао вам подсказала? – спросил Сакс.

– Да, конечно, прежде чем уехать, она зашла, чтобы рассказать нам о моделях плазмы, это не сразу помогло, это настоящее макро по сравнению с тем, чем она обычно занимается, но она чертовски умна, а потом она сказала Янанде задуматься над тем, как можно изолировать схлопывание так, чтобы потом осталось место для выпуска тепла.

Им требовались лазеры, чтобы разрушить гранулы со всех сторон одновременно, но нужно было еще оставить отдушину для выхода заряженных частиц. Оказалось, что Бао также интересовалась этой проблемой, и теперь они снова начали живо обсуждать вопрос, который, как они считали, был уже решен, и, когда кто-то ворвался в их круг и заговорил о результатах лотереи этого дня, на него шикнули:

– Ка, пожалуйста, не надо о политике.

Сакс двинулся дальше, вполуха слушая разговоры, мимо которых проходил, и в очередной раз задумался об аполитичности большинства ученых и техников. В политике было что-то, чего они не переносили, и стоило признать, он и сам это ощущал. Политика была в невероятной степени субъективной и стремилась к компромиссам, что полностью противоречило сути научного метода. Действительно ли это так? Эти чувства и предубеждения были субъективны сами по себе. Политику можно было рассматривать как своего рода науку – длительную серию экспериментов над общественной жизнью, в которых, скажем, все данные неизменно искажаются. То есть люди построили систему управления, подчинились ей, посмотрели, каково это, потом изменили систему и попробовали снова. Некоторые постоянные принципы, казалось, закрепились на протяжении веков, поскольку вытекали из их экспериментов и парадигм и последовательно приводили ко все более удачной системе, которая обеспечивала бы благосостояние, личную свободу, равенство, разумное управление землей и рынками, верховенство права, всеобщее сочувствие. После ряда экспериментов стало ясно – во всяком случае на Марсе, – что все эти цели подчас противоречили друг другу и могли быть достигнуты лишь в поликратии, сложной системе, при которой власть распределялась на множество институтов. В теории эта сеть распределенной власти, отчасти централизованной, отчасти децентрализованной, обеспечивала наибольшее количество личной свободы и общественных благ, доводя до максимума степень контроля, которые индивид имеет над своей жизнью.

Итак, политическая наука. Вполне складная – в теории. Но из этого следовало, что если они верили в теорию, то людям приходилось тратить много времени на то, чтобы упражняться в применении своей власти. Это и было самоуправлением, словно следуя игре слов, – они управляли собой. И это отнимало время. «Тот, кто ценит свободу, должен сделать все необходимое для ее защиты», – сказал когда-то Том Пейн, и Сакс знал об этом благодаря дурной привычке Белы, который любил вывешивать в коридорах плакаты с подобными вдохновляющими изречениями. «Наука – это политика иными средствами», – извещал другой, весьма загадочный плакат.

Но большинство работающих в Да Винчи не хотели занимать этим свое время. «Социализм никогда не достигнет цели, – заметил Оскар Уайльд (о чем свидетельствовала надпись, сделанная от руки и вывешенная на другом плакате), – он отнимает слишком много вечеров». Так оно и было: чтобы его достичь, требовалось заставить своих друзей посвятить этому свои вечера. Поэтому они и проводили выборы лотерейным способом, смирившись с рассчитываемым риском того, что избранный мог когда-нибудь не справиться со своей задачей. Но обычно риск оправдывался. Поэтому эти ежегодные вечеринки получались такими веселыми: сотрудники входили и выходили через французские двери общего зала, собирались на открытых террасах с видом на кратерное озеро и оживленно там беседовали. Даже те, на кого пал жребий, утешившись каваявой и алкоголем, тоже бодрились, вероятно, думая, что власть – это все-таки власть, что они получали некоторые возможности повлиять на то, что происходит с ними прямо сейчас, – досадить соперникам, сделать благо для тех, на кого желали произвести впечатление, и прочее. Так что система в очередной раз проявила свою дееспособность, и новые лица заняли места во всем поликратическом ряду: в районных, сельскохозяйственных, водных, архитектурных комитетах, в советах по обсуждению проектов, координации экономики, в совете кратера, координирующего все эти младшие советы, во всемирном консультативном совете. То есть по всей сети мелких органов, которую теоретики в той или иной форме предлагали веками и которая сочетала в себе черты почти забытого британского гильдейского социализма, югославского управления трудящихся, мондрагонского права собственности, системы землевладения в Керале и прочих. И пока она вроде бы работала – в том смысле, что техники Да Винчи казались примерно такими же независимыми и счастливыми, что и в неопределенные подпольные годы, когда все делалось, судя по всему, инстинктивно или, если точнее, по общему согласию населения Да Винчи, которое в то время было гораздо малочисленней, чем теперь.

Они явно выглядели счастливыми, выстраиваясь в ряды возле больших сосудов каваявы и ирландского кофе или кег с пивом, сбившись в шумные кучки, и шум их голосов расходился волнами, как на любой другой коктейльной вечеринке, – все голоса звучали одновременно, сливаясь в удивительную гармонию. Хор голосов – музыка, которую никто не слушал сознательно, кроме Сакса; он же, слушая ее, подозревал, что этот шум, пусть они и не замечали его, служил одной из причин, по которой люди на вечеринках становились такими радостными и общительными. Стоило собрать вместе двести человек, дать им общаться так, что каждая беседа была бы слышна лишь небольшой кучке стоящих рядом, – и получалась прекрасная музыка!