История русской литературы XIX века. В трех частях. Часть 1 1800-1830-е годы - Ю. Лебедев.

Позиция журнала Полевого не оставалась неизменной. После года в ней все более и более отчетливо звучат антидворянские ноты. Они начинаются с резкой критики, которой Полевой в специальной статье подверг «Историю государства Российского» Карамзина. Он объявил этот труд устаревшим. У Карамзина, по мнению Полевого, «нет общего начала, из которого бы истекали все события русской истории». «Карамзин нигде не представляет вам духа народного, не изображает многочисленных переходов от варяжского феодализма до деспотического правления Иоанна и до самобытного возрождения при Минине. Вы видите стройную, продолжительную галерею портретов, поставленных в одинакие рамки, нарисованных не с натуры, но по воле художника и одетых также по его воле. Это летопись, написанная мастерски, художником таланта превосходного, изобретательного, а не история».

У Полевого своя концепция, которую он постарался изложить в шеститомной, но так и не законченной «Истории русского народа». Ему представляется, что история государства Российского начинается лишь с воцарением Романовых и утверждается окончательно в царствование Петра Великого. России как единого государства до этого времени нет: на ее просторах вплоть до Ивана III существует множество русских государств – вполне самостоятельных и независимых удельных княжеств. И потому Полевому не понятно, например, почему у Карамзина «Мономах является ангелом-хранителем законной власти, а Олег Черниговский властолюбивым и жестоким…».

Резкая критика Карамзина и сомнительный взгляд на русскую историю самого Полевого вызвали бурную полемику в русских журналах. Особенно возмущались люди карамзинского поколения. А. С. Пушкин выступил с критикой Полевого в статье «„История русского народа“, сочинение Николая Полевого». Упрекая Полевого в слепом следовании за трудами современных французских историков, особенно за Гизо, Пушкин пишет, обращаясь к Полевому: «Вы поняли великое достоинство французского историка. Поймите же и то, что Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою; что история ее требует другой мысли, другой формулы, как мысли и формулы, выведенные Гизотом из истории христианского Запада». Главную ошибку Полевого Пушкин видит в отождествлении феодализма западного типа с удельным периодом на Руси и прямо заявляет историку: «Феодализма в России не было. Одна фамилия, варяжская, властвовала независимо, добиваясь великого княжества».

После 1828 года «Московский телеграф» становится, по мнению историков русской журналистики, отчетливо буржуазным органом, защитником интересов купечества, торгового сословия и стоящего за ним народа. Полевой воюет теперь не только с «верноподданническими» изданиями Булгарина и Греча, но и с «литературным аристократизмом», воплощением которого становится для него с 1830 года «Литературная газета» Дельвига. В статье «Взгляд на некоторые журналы и газеты русские» Полевой пишет по поводу «союза поэтов» «Литературной газеты»: «Знаменитые друзья силятся доказать, что единственно в светском обществе приобретается вкус и развивается способность к изящному. Им отвечали, что, может быть, там развивается вкус к нарядам, к дорогим вещам и кушаньям, и способность изящно не делать ничего, но что во всяком звании и обществе может явиться душа, способная понимать изящное, ибо природа и учение доступны равно для всех».

Полевой замечает, что сотрудники «Литературной газеты» «стали оплакивать блаженное (хотя и не бывалое) время, когда литература не выходила из круга лучших людей, и, таким образом, обстоятельство, которое должно радовать благородные души, сделалось предметом сожалений, нападок, гнева и, наконец, причиною издания „Литературной газеты“. Сия „ Газета“ дышит неприязнью ко всему недворянскому, не принадлежащему к так называемому высшему обществу. ‹…› Сотрудники „Газеты“, защищая неправое дело своей литературной знатности часто забывают все приличия, о которых они толкуют столь много и даже не пренебрегают самого недостойного оружия для уязвления своих противников». В этой полемике против литературной аристократии, против Пушкина и Дельвига уже слышится голос «нового человека» в русской литературе, уязвленного разночинца, обладающего повышенным чувством собственной гордости и готового постоять за свою честь. В Полевом предчувствуется новое время, которое наступит в русской литературе после Гоголя, новое направление, которое в 1840-х годах возглавит другой разночинец – В. Г. Белинский.

«Телескоп» (1831-1836).

После закрытия в 1834 году журнала Полевого на первый план литературной жизни 1830-х годов вышел журнал Николая Ивановича Надеждина (1804-1856) «Телескоп» и приложение к нему – газета «Молва». Надеждин родился в семье дьякона в Рязанской губернии, был зачислен на казенный кошт в Рязанскую духовную семинарию. В 1820 году в числе лучших воспитанников его направляют в Московскую духовную академию, где он с пристрастием отдается изучению немецкой классической философии – Канта, Фихте и Шеллинга. Большое влияние на него оказал профессор академии Ф. А. Голубинский. По окончании академии со степенью магистра он возвращается в Рязанскую семинарию профессором словесности и немецкого языка.

Но вскоре Надеждин подает прошение об увольнении от должности и о выходе из духовного звания для поступления в гражданскую службу. В Москве он определяется домашним учителем в семейство Самариных, где воспитывает будущего известного славянофила и общественного деятеля Ю. Ф. Самарина. Сблизившись с профессором М. Т. Каченовским, сторонником классицизма и издателем «Вестника Европы», он печатает в этом журнале цикл работ по истории, а также критические статьи от имени экс-студента Никодима Недоумки, которые и принесли Надеждину литературную известность.

Включившись в яростные споры классиков с романтиками, Надеждин выступил против романтических порывов, ведущих «в туманную бездну пустоты». Вскоре он защищает докторскую диссертацию «О происхождении, природе и судьбах поэзии, называемой романтической» и с 1831 года в качестве доктора этико-филологического отделения Московского университета преподает теорию изящных искусств и археологию. Одновременно Надеждин начинает издавать «журнал современного просвещения» «Телескоп» и газету «Молва». В своей эстетической программе Надеждин выступает с русских православных позиций как решительный критик романтического индивидуализма. Первообразом для себя романтизм взял «внутреннюю природу человека, предоставленную одной себе». Беспредельную полноту этой свободы романтически настроенная личность выразила в «исступлении духа, необузданно роскошествующего своею внутреннею жизнью до забвения и пренебрежения законов осязаемой вещественности».

«В какую ужасную, бездонную пучину может низвергнуться даже великий гений, попустивший овладеть собою таковому лжеромантическому неистовству, – тому поистине изумительный пример представляет знаменитый Байрон, слава которого оглашает доныне, хотя и неблаговестительно, всю литературную вселенную. Этот дивный муж, с необычайной силою духа, кажется, поставлен в зловещее знамение миру, для указания: что значит сила слепая, не пригвожденная ни к какой тверди, не тяготеющая ни к какому солнцу. Запавши в беспредельную глубь собственного своего бытия и весь поглотившись самим собой, он представляет нам совершеннейший образец того всегубительного эгоизма, который, ярясь на все, грызет самого себя, пока наконец низвергается с шумом в мрачную бездну ничтожества. Ибо таково свойство и устроение нашего духа, что он, существуя сам через себя и действуя из самого себя, тем не менее должен прикрепляться к какому-нибудь неподвижному средоточию, если не хочет невозвратно потеряться в пустоте мрачной и беспредельной. Это неподвижное средоточие, это Верховное Светило… есть основание эстетической религии, без которой никакая поэзия неудобомыслима. Душу этой религии составляет благоговейная любовь к бесконечному, силою коей совершается блаженное сочетание между им и Творящим духом – благодатное начало всех истинно изящных и высоких произведений».

С другой стороны, и классицизм подвергается Надеждиным суровой критике. «…Невозможно утверждать, – говорит он, – что поэзия, от него проистекающая, есть верное изображение той оригинальной классической поэзии, которою гордился мир древний. Напротив, надо искренно согласиться, что настоящий дух поэзии древней очень мало или даже совсем не постигнут новым духом, усвояющим себе имя классического». Классицизм «преобразовал героев древности в придворных Версаля, убрал их в щегольской наряд по французской моде и действия приноровил к церемониям и обычаям светскости французской». Не было и попыток «воскресить самый дух классической древности в его оригинальной чистоте и целости». «Невозможно не согласиться, что дух, веющий в произведениях романтической поэзии, ближе, кажется, и сроднее с духом настоящих времен, чем тот, коим дышит классическая древность, отделенная от нас столь многими веками». «Если человек ныне не такая статуя, каковою представляет его классическая поэзия, то, конечно, не такой же летучий змей – игралище своего необузданного произвола, носимое по безмерным пустыням фантастического мира, – каковым его изображала поэзия романтическая».