Пути в незнаемое. Сборник двадцатый - Юрий Алексеев

Но ведь одно дело — Врангель, молодой петербургский мечтательный немец, его уровень наблюдений, его возможности понять, что дал приход России в этот край, и совсем другое — Достоевский, гений русской литературы, уже тогда вынашивавший мысль о всечеловечности русского духа, видящий то, чего не видят самые умные люди России, Достоевский-пророк, все понимающий, готовый принять человека со всеми его недостатками (у Врангеля сказано, что он «находил извинение самым дурным сторонам»).

Добавим, что недавний лицеист сравнивал Семипалатинск с Петербургом, а у гения за плечами «Мертвый дом», где ему открылся в каторжных народ — «самый сильный, самый даровитый из всего народа нашего». Вряд ли мы смогли бы составить себе хоть какое-нибудь представление о том, что увидел Достоевский на каторге, что она ему дала как писателю, выразителю дум и чувств своего народа (а по его словам, сказанным годы спустя: «Это большое было для меня счастье: Сибирь и каторга!..»), если бы имели возможность судить об омском остроге и его обитателях, скажем, только по воспоминаниям находившегося там в те же годы Токаржевского, а не по «Запискам из Мертвого дома».

Так что же он мог бы рассказать о Семипалатинске подробнее?

Спору нет, этот город назначался ему в мучение. Семипалатинск должен был убить в Достоевском все радости, все надежды, с которыми он вышел из ворот Омского острога (а он никогда не ощущал себя таким счастливым, как во время поездки из Омска в Семипалатинск с небом над собою, чистым воздухом кругом и чувством свободы в душе; это настроение проявилось, конечно, и в первых впечатлениях о городе, изложенных в письме к брату). Семипалатинск славился среди офицеров Отдельного сибирского корпуса своим отвратительным климатом, летней сушью, зимними ветрами, он звался «Чертовой песочницей» и «Семипроклятинском» (а Дурова меж тем отправили в Кокчетав, уже тогда считавшийся в Сибири курортом). И страдал здесь Достоевский от тягот солдатской службы, от караулов и смотров, а в особенности от невозможности побыть наедине с собой, от казарменного житья, напоминавшего общие нары «Мертвого дома». От казармы его вскоре избавили омские друзья, Достоевскому было разрешено поселиться на квартире. Убогость этого жилья ужаснула Врангеля, однако Достоевский смог здесь заняться литературным трудом, он наконец-то не весь день на людях, он один, сидит за столом (стол — после пяти лет перерыва!), он пишет… Но каково пишется, если над ним висит запрещение печататься, если даже сочиненная им патриотическая ода не увидела света? Ко всем этим мучениям, уготованным ему начальством, добавилась личная драма, любовь к замужней женщине, к Марии Дмитриевне Исаевой. Словом, ад кромешный! И все же… Почему, уехав из «чертовой песочницы», из «Семипроклятинска», он пишет 22 сентября 1859 года тоже Врангелю, что Тверь хуже Семипалатинска? Вот так, категорично! Хотя в Твери ему покровительствуют губернатор и губернаторша. Чем же хуже этот большой по тем временам город в самом центре России? О чем добром и светлом вспомнил Достоевский, живя там? О ком из семипалатинцев вспомнил? И почему он вообще, как свидетельствует тот же Врангель, вспоминал в последующие годы о Семипалатинске, «…как ни странно покажется, всегда с теплым чувством…»?

На эти вопросы у меня нет ответа. Я только пытаюсь выстроить их в определенной последовательности. И в дальнейшем я не посягаю на воссоздание во всех деталях житья-бытья Федора Михайловича Достоевского в городе Семипалатинске. Мне вообще кажутся рискованными попытки литераторов беллетризовать биографию Достоевского (как и попытки любой беллетризации жизни гениев), сконструировать из имеющегося материала ход его мыслей, вложить ему в уста слова своего сочинения или подходящие к моменту цитаты (не берусь определить, что хуже: цитата или свое собственное, натужное, в меру своих недостаточных сил «додумывание» за гения).

У меня есть папка, на обложке которой я время от времени обвожу стирающуюся надпись: «Семипалатинск. 1854—1859». Сюда я складываю выписки и вырезки, все, что мне попадается о людях, живших в те годы в Семипалатинске, наезжавших туда более или менее регулярно, а также о тех, кто там побывал проездом. О некоторых из этих людей мне известно, что они были знакомы с Достоевским, о других — нет. Но особого разделения меж ними я не делаю, просто населяю тот, давнишний Семипалатинск теми, кто там жил. И попутно отыскиваю у Достоевского упоминания об этом городе, где чиновники играли роль сибирского дворянства и где проживали замечательно богатые и хлебосольные купцы, а также много чрезвычайно богатых инородцев. Вы слышите что-то знакомое в этой характеристике города? Ну да, это из «Записок из Мертвого дома». Вовсе не в Омске, губернском городе, а в Семипалатинске поселился по выходе из острога Горянчиков, от имени которого ведется повествование.

И не в Семипалатинске ли служил Митя Карамазов? Помните у него в «Исповеди горячего сердца»: «Я ведь в этом баталионе, в линейном, хоть и прапорщиком состоял, но все равно как бы под надзором, вроде как ссыльный какой». Линейный батальон, прапорщик, под надзором, как ссыльный… Очень похоже, что сюда ворвались семипалатинские воспоминания. А рассказанная Митей история с батальонным командиром, недостача казенных денег, толкнувшая гордую Катерину Ивановну прийти к Мите? Все это напоминает о Велихове, командире батальона, ему Достоевский вслух читал газеты, а Велихов (в письмах Достоевского «отец»), хотя и не положено, отпускал Федора Михайловича в Барнаул, повидаться с Марией Дмитриевной. По описанию Врангеля, человечек невысокого роста, с брюшком, малограмотный, наверное выслужившийся из солдат, но не стеснявшийся прикарманивать солдатские копейки. Врангель пишет, что Велихов спустил казенные деньги и застрелился. Не нашлось в Семипалатинске Мити, готового швырнуть четыре тысячи пятьсот рублей.

В «Братьях Карамазовых» и еще есть о Семипалатинске. Офицер, что приехал к Грушеньке, где-то в таможне служил, на китайской границе. А содержатель Грушеньки, богатый купец, назван у Достоевского Самсоновым. Семипалатинская известная фамилия, крупнейший там торговый дом, международная фирма. Именно у Самсонова служил приказчиком Порфирий Уфимцев, объездивший всю Азию и оставивший потомкам записки о своих странствиях. Толчком к созданию записок послужила встреча семипалатинского приказчика в Томске в 1851 году с замечательным русским путешественником Петром Агеевым, более известным под своим монашеским именем инока Парфения.

Инок Парфений — один из прототипов старца Зосимы в «Братьях Карамазовых». Достоевский высоко ставил литературные достоинства «Сказания о странствии и путешествии по России, Молдавии, Турции и Святой земле инока Парфения». Труд этот, изданный в 1856 году, имелся в библиотеке Достоевского, сопровождал его в поездках за границу, имя Парфения встречается в заметках Достоевского, в предварительных материалах к «Братьям Карамазовым». А впервые он мог прочесть «Сказания…» еще в Семипалатинске. И мог там встречаться с приказчиком Самсонова Порфирием Уфимцевым. И мог вспомнить об Уфимцеве, когда писал житие старца Зосимы, — ведь послушника при старце зовут… Порфирием!

Но это уже из области догадок и предположений, с которыми всегда следует быть поосторожней. Да и зачем брать все догадки на себя? Надо и людям что-то оставить. Моя цель, как я уже говорила, строго ограничена — я населяю Семипалатинск второй половины пятидесятых годов прошлого века, я восстанавливаю среду, окружавшую Достоевского, и отхожу в сторону, предоставив читателю полный простор для собственных построений.

Осталось пояснить, какого происхождения мой семипалатинский патриотизм, моя обида за этот город, недооцененный биографами Достоевского.

Много лет я работала над книгой о Чокане Валиханове, выдающемся казахском ученом, путешественнике, общественном деятеле. Он был близким другом Достоевского, и валихановское обаяние досталось одному из героев «Подростка», аристократу и революционеру Версилову.

Валиханов, которого Достоевский называл Чеканом Чолкановичем, в течение пяти лет семипалатинского житья Достоевского побывал там, по моим подсчетам, пять раз. Он состоял в адъютантах при генерал-губернаторе Гасфорте, имел огромное влияние на своего патрона и, значит, мог сделать — и сделал! — для облегчения участи Достоевского, пожалуй, куда больше, чем вскоре уехавший Врангель. «Я никогда и ни к кому, даже не исключая родного брата, не чувствовал такого влечения, как к Вам…», — писал Достоевский из Семипалатинска Валиханову в Омск 14 декабря 1856 года. Врангель таких горячих признаний не получал.

Теперь книга о Валиханове вышла в свет, и я не буду рассказывать много о нем, фигуре № 1 среди семипалатинских знакомых Достоевского, чтобы не перепевать то, что есть в книге. Но именно для Валиханова у меня была заведена семипалатинская папка, отсюда, из города на Иртыше, отправился он в свое опасное кашгарское путешествие. Ну, а потом папка с надписью «Семипалатинск» не пожелала уйти в архив, стала требовать все новых и новых материалов и обрела новое назначение.