Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк - Антонина Коптяева

Подойдя поближе, закричали:

— Выходи!

— Где ты там, курощуп несчастный?

В руке одного появилась граната, и Костя мгновенно вообразил, как разнесет в клочья его живое, горячее тело эта штука. Никто не узнает, что он погиб здесь, в берлоге, которую завалит взрывом. И опять он пожалел о браунинге, оставленном в штабе, чтобы не схватили при первом же обыске, но вдруг его осенила надежда:

«Курощуп… Есть еще время как-нибудь выпутаться». Костя прижал к груди гуся с болтавшейся на длинной шее головой и вылез из укрытия.

Вид у разведчика был самый плачевный, и, увидя его, увоженного в снегу и желтой глине, с прямой уликой преступления, которую он даже не пытался скрыть, станичники разразились хохотом.

— От цыганско отродье! — утратив воинственный пыл, сказал тот, что, угрожая, поигрывал гранатой и снова прикрепил ее к поясу.

— Вора поймали, ваше благородье! — крикнул второй ожидавшим наверху.

Покосившись туда, Костя увидел на краю оврага морды взнузданных лошадей и мощного кривоногого вахмистра с нагайкой.

— Тащи его сюда! Разберемся, — без особого интереса ответили сверху.

Один из казаков повел перед носом Кости дулом винтовки.

— Ну, двигай, поганец!

У Кости чуточку отлегло на сердце. Пусть сочтут его за вора. Плетей, конечно, придется отведать. Без этого не выпустят. Но побои не так страшны для парня, который с детства привык к уличным дракам и потасовкам. Боль он вытерпит. Только бы вырваться на свободу.

— Где взял? — лениво процедил сквозь зубы вахмистр, но нагайка взвилась в привычной руке резво и разом выжгла багровый шрам на щеке Кости.

Обозленный болью Костя взглянул дерзко и прямо:

— На улице поймал.

— Ишь ты, ощерился, хорек! А ну марш вперед, в станице разберемся.

После этих слов Костя понял, что самое страшное ждет его, когда он встретится с Домашкой, у которой купил гусака.

Одно его спасение в звании вора. А если уплатил, зачем спрятался в овраге, вершина которого находится недалеко от позиций большевиков?

Подгоняемый ударами нагаек, Костя бежал рядом с лошадью урядника, держа под мышкой злополучного гуся — хотел было бросить его, но под угрозой выстрела поднял опять, — бежал и чуть не стонал от мучительного сознания совершенной и уже непоправимой глупости, непростительной для настоящего разведчика. А казаки вскоре будто забыли о нем и под дробный перестук лошадиных копыт по укатанной полозьями дороге громко говорили о последнем бое, о меткости Ходакова, командира красной батареи, слава о котором разносилась по фронту вместе с дымами его выстрелов.

— Бьет, вражина, в самую точку.

— Кладет снаряды, как патроны в обойму.

— Жарко было вчерась!

— Сегодня тоже трепанули наших. Долго ишо икаться будет.

— Атаман обещал подмогу выслать к Сырту.

— Щуплые они, эти юнкерья. А гимназистов и вовсе не посылать бы в окопы: хуже баб.

— У красных девчонки-сестры до чего отчаянные…

— А всего войска у Кобозева, говорят, двадцать тыщ…

— Насобирали! Солдаты — глядеть не на что: шваль да рвань, а так и прут на рожон.

Жгуче-морозный ветер бил в лицо, выжимая слезы, застывавшие на ресницах, но каким родным он казался теперь Косте, как и небо, слабо голубевшее между серыми зимними облаками. Может быть, уже сегодня все это исчезнет навсегда… Но на западе, где полыхает красная заря, то и дело бухают тяжелые выстрелы. Придут, придут сюда по следам Кости его товарищи. И Алибий Джангильдин, и Коростелев… Только станица-то уже надвигается кизячными дымками, мычаньем стад, идущих на водопой, и гуси (чтоб они сдохли!) звонко гогочут из края в край.

От первых домов погнались за конным взводом казачата, заскакивали вперед, заглядывая в лицо Кости, запаленного бегом, с детской веселой жестокостью бросали в него комьями мерзлого снега и шовяхами. И снова он думал, давя подступавшие рыдания: «Из-за своей дурости погибаю! Боец Красной гвардии, а, как мальчишка, попался!»

— Ну, сказывай, кто ты есть? — вперив сторожкий взгляд в Костю, спросил у избы правления станичный атаман — седобородый казак, окруженный такими же бородачами.

— Человек.

— Был бы человек, не прятался бы по оврагам, ровно волк голодный. Где птицу взял?

— Украл.

Собрание круга возмущенно загудело:

— Каков шельмец!

— Дерзкой, язви его! Знать, набил руку на воровстве…

— Чего с ним толковать! Пристрелить по законам военного время — и крышка!

— На што грех на душу брать по пустякам! Всыпать плетюгов — и айда.

— Убить гниду — в том греха нету.

— В каком дворе взял гуся?

— Не примечал в каком. Спросите, где недосчитались.

— Вона! У нас которы овцам счету не знают!

— Разобрались, господа старики? — Вахмистр, прискакавший со взводом, подъехал к кругу, ведя в поводу двух оседланных скакунов.

«Значит, за лошадьми пригнали», — машинально отметил Костя и насторожился, заслышав в улице девичий смех и говор.

Он не знал, что женщинам, как и молодым парням, самовольное появление на казачьем круге воспрещено, и отвернулся, чтобы не встретиться с любопытными взглядами девчат. Но вахмистр, сидевший на лошади, оглядев всю улицу и добротно одетых стариков, и Костю в тесном окружении их, и группу девушек, судачивших о чем-то у ближних ворот, сразу оценил обстановку, зычно гаркнул:

— Красавицы, не встречали ли вы сегодня в станице вот этого молодчика? Не слыхали, как серый волк гусей крал?

Девчата подошли поближе, а Костя ссутулился, опустив голову.

Вахмистр подъехал к нему, сунул сложенной нагайкой под подбородок:

— Гляди веселей, чего застеснялся? Боишься, хозяюшка за гусака глаза выцарапат? Не бойсь! Барышни у нас воспитанные, к порядку приученные: у себя на базу вора застанут — вилами запыряют, а когда он на круге — ручки в рукава. Смотрите, барышни наши дорогие, на этого вора!..

— Да он вовсе не вор! — сказала толстощекая Домашка, выступив вперед, и у Кости будто оборвалось сердце. — Он мне уплатил за гуся. Не торговался даже.

Костя выпрямился, пронизывающе-требовательно посмотрел в ярко-синие узкие глаза девушки:

— Не знаю я тебя, и никаких денег я тебе не давал.

Домашка опешила, наморщила гладкий низенький лоб, с усилием соображая: парня привели на круг, позорят, как вора, плетей ему не миновать, а он не хочет признаваться, что честно купил гуся, и ее же брехуньей выставляет перед людьми.

— Да ты, видать, умом тронутый! — вскипела она. — Поглядите, господа старики, у гуся одна лапка короче и крива. Хроменький он был…

Один из стариков взял гуся, растягивая, как гармошку, его крылья, высоко поднял. Со всех сторон потянулись к птице корявые руки землеробов, но и так уже было видно, что лапка у гуся действительно покалеченная.

Притихший было круг загремел от смеха:

— От Домашка добра хозяйка будет: всучила парню птицу с изъяном, а он и не торговался.

— Стой! Стой! — завопил вахмистр, хотя никто и не двигался с места. — Теперь понятно, почему этот молодчик с законной покупкой хоронился в овраге. К большевикам он пробирался, сучий сын. И никакой он не вор, господа старики, а самый настоящий большевицкий шпиен.

Костя еле на ногах устоял, но не произнес ни слова. И что можно было сказать?!

— Тогда другой разговор! — Станичный атаман кивнул своим старикам, которые мигом скрутили Косте руки и обыскали его. — Айдате все в избу!

Старики, подталкивая Костю, с азартным шумом устремились к дверям станичного правления. Привязав лошадей к воротним кольцам, взбежал на высокое крыльцо и вахмистр, грохая сапогами по ступеням, затасканным снегом.

Теплый пар, вырвавшийся из дома, был тут же развеян студеным ветром.

— Сказывай, зачем ты сюда явился? — спросил вахмистр, багровея лицом и обдавая Костю винным перегаром. — Кто тебя направил в наши тылы?

Молчит Костя, как воды в рот набрал. Все он тут высмотрел: склады фуража и мяса, клади хлеба, табуны лошадей, пригнанных для «ремонта», запасы «зарядов», из-за которых так беспокоилась «бабуня» Домашки, помнит все, о чем наказывали ему в штабе перед уходом, но молчит. И прямо в сомкнутый рот, по губам, брызнувшим кровью, по хрустнувшим зубам пришелся умелый удар, отбросивший его под лавку. Оттуда выбил его атаман пинком сапога. Костя вскочил, но удар в скулу опять сшиб его с ног: жестоко, сноровисто бил широкоплечий вахмистр.

— Это тебе задаток, — пояснил он, отдуваясь, — а теперь говори: кто тебя послал в Павловку?

Костя посмотрел в близко подсунувшуюся красную рожу. Убить можно было бы таким взглядом, но, неожиданно осененный, сказал со скрытой насмешкой, с трудом разомкнув окровавленные губы:

— Послал офицер бывшей царской армии… Теперь наш полковник… Захотел гусятины жареной. А как красный теперь командир, ворованного… или силком отобранного приносить не велел.