Ненависть к поэзии. Порнолатрическая проза - Жорж Батай

Мне еще было страшно. Я полагал, что на этот раз мне удастся скрыть свои эмоции.

В ресторане моя мать подняла бокал и сказала:

— Видишь, мой Пьер, я напилась. И так каждый день. Скажи ему, Pea.

— Это правда, Пьер! — сказала мне Pea. — Вот так каждый день. Нам нравится загуливать. Но твоя мать не любит мужчин, не очень любит мужчин. А я люблю за двоих. Твоя мать — восхитительная женщина.

Pea, вся светясь, смотрела на мою мать. Обе были серьезны. Мать нежно заговорила со мной:

— Я счастлива, что больше не кажусь несчастной. У меня бывают капризы, в которых стыдно признаться, и я слишком счастлива, что могу поделиться с тобой.

Ее глаза больше не терялись в какой-то смутной дали.

— Я знаю, чего хочу, — лукаво сказала она. Но улыбка, едва родившись, тут же угасла на ее полных губах, которые зашевелились, словно у нее дыхание перехватило. — Я знаю, чего хочу, — повторила она.

— Мама, — сказал я, совершенно запутавшись, — я хочу знать, чего ты хочешь. Я хочу знать и любить это.

Pea наблюдала за нами, она пристально посмотрела на мою мать. Но мы с матерью чувствовали себя — среди этого гама за столиками — в безлюдной пустыне.

— Чего я хочу? — сказала мне моя мать. — Я хочу, даже если умру от этого, исполнять все свои желания.

— Мама, даже и самые безумные?

— Да, сын мой, даже и самые безумные.

Она улыбнулась, или, точнее, смех скривил ее губы. Словно она должна была хохоча поглотить меня.

— Пьер! — сказала Pea. — Я слишком много выпила, но твоя мать такая сумасшедшая, что при виде ее я боюсь смерти. Я не должна была говорить тебе это: мне страшно. Тебе следовало бы об этом подумать. Я слишком много выпила — но можем ли мы жить? Знаешь, Пьер, я влюблена в твою мать. Но ты убиваешь ее. Ты мешаешь ей смеяться, а твоя мать может жить только со смехом.

— Но, Pea, — сказал я, — моя мать смотрит на меня и смеется. Мама, ну что я могу сделать? Я хотел… Мы слишком много выпили.

Моя мать вдруг собралась с силами:

— Это вы с Pea слишком много выпили. Пьер, вспомни, когда ты спал, а я держала руку у тебя на лбу. Ты дрожал от лихорадки; несчастье мое в том, что, предаваясь самым разным эксцессам, я никогда не могла обрести той счастливой дрожи, какую вызывал у меня ты, Пьер. Pea не поняла меня. И может быть, ты тоже не услышишь. Но ты помнишь, как я смеялась: смеясь, я думала о том моменте, когда мне казалось, что ты умираешь. Пьер? О, все это чепуха, я буду плакать. Не спрашивай ничего!

Я видел, что она готова зарыдать, но нечеловеческим усилием она сдержала себя.

— Pea, — сказала она, — ты была права. Теперь, умоляю, заставь меня засмеяться!

Pea склонилась ко мне. Она сделала мне настолько непристойное предложение, что посреди всего этого смешения чувств, от которого мы все ощущали себя больными, я не мог удержаться от плещущего из меня смеха.

— Повтори, — сказала мне моя мать.

— Наклонись, — сказала ей Pea, — я повторю.

Моя мать наклонилась к Pea. Нам всем было настолько щекотно от одного и того же детского смеха, непристойное предложение Pea было настолько безумно несуразным, что наши животы начинали трястить, корчиться прямо на людях. Едоки начинали бросать на нас уже веселые и, ничего не понимая, глупые взгляды.

Некоторые из них еще колебались, но, несмотря на наши страшные усилия, мы были совершенно неуправляемы и стали хохотать еще сильнее от того колебания, которое мы ощутили вокруг; и тут взорвался смехом весь ресторан, в безумии от того, что не знал причины этого смеха, и от неведения этого смех доходил до боли, до бешенства. В конце концов этот неподобающий смех стал затихать, но в установившемся было молчании одна девушка снова захохотала, не в силах сдержаться. Постепенно наши сотрапезники затаились, уткнувшись носом в тарелку, и стали выплывать из заколдованного состояния; они больше не смели взглянуть друг на друга.

Оказавшись последним, несчастный, — я еще смеялся. Pea сказала мне, но тихим голосом:

— Подумай обо мне, подумай о стене…

— Да, — сказала мне мать, — у стены!

— Я поставлю тебя к ней, — сказала Pea с непроницаемым выражением лица.

Она снова повторила предложение, но в таких выражениях, что на этот раз они уже не могли меня рассмешить, но лишь ожесточали мое желание.

— Я твоя сука, — добавила она, — я грязная, у меня течка. Если бы мы были не в зале, то я сразу же оказалась бы голая в твоих руках.

Моя мать сказала мне со своего места, наливая нам выпить:

— Я отдаю тебя Pea, и я отдаю тебе Pea.

Я выпил. Мы все трое распалились.

— Я сейчас буду плохо себя вести, — сказала Pea. — Сунь руку под стол. Смотри.

Я смотрел на Pea: под столом она прикрывала это только одной своей рукой.

Мой бокал был наполнен, и я опустошил его. Pea сказала мне:

— В лесу, Пьер, ты повалишь меня.

— Я больше не могу, — сказал я Pea.

— Я сумасшедшая, — сказала Pea.

— Я хочу пить еще. Нет больше сил. Уведите меня!

У меня медленно текли слезы, я выглядел потерянно. Моя мать сказала:

— Мы сумасшедшие. Pea, мы совсем потеряли голову. Мы пьяны, все трое. Это было слишком прекрасно. Помилосердствуй, Пьер, не плачь. Надо возвращаться.

— О да, мама! Это слишком! Это слишком прекрасно, слишком ужасно.

Внезапно мы застыли от страха перед посторонними взглядами, которые мы начинали привлекать к себе.

Я видел, что мать очень спокойна, очень уверена в себе. Прежде чем я успел что-либо понять, я уже был в экипаже. Я засыпал. Pea и моя мать уже знали, что просто так этот бред их не отпустит…

Но я послушно (я больше ничего не видел) позволил им положить меня в постель.

На следующий день во время обеда мать заговорила со мной.

Мать была одета в черное, но она производила на меня — сохраняя при этом самообладание — впечатление непрекращающегося бреда. Как обычно, она ждала меня в гостиной на софе. Подойдя, я поцеловал ее, обнял. Я был почти болен, меня всего трясло.

Мы оставались без движения. Наконец я нарушил молчание.

— Я счастлив, — сказал я ей, — но я прекрасно знаю, что мое счастье не может длиться.

— Ты счастлив вчерашним? — спросила мать.

— Да, я обожаю тебя такой, но…

— Но что…

— Все должно расстроиться…

— Конечно…

Она сильнее сжала меня. Это были очень нежные руки, но я сказал ей:

— Ты же знаешь: мы оба так близко прижались друг к другу, но счастье, которое я испытываю от этого, тягостно, словно яд.

— Пора к столу, — сказала мать.

Мы сели, и четкий распорядок столовой с переменами блюд принес мне облегчение. В ведерке со льдом лежала бутылка, но всего лишь одна.

— Ты понял? — продолжала моя мать. — Наслаждение начинается лишь в тот момент, когда плод уже поражен червоточиной. Только если наше счастье пропитается ядом, оно будет доставлять удовольствие. А все остальное — ребячество. Извини меня за грубость. У тебя уже было время постепенно этому выучиться. Что может быть более трогательным, умилительным, чем ребячество? Но ты был такой дурачок, а я настолько испорчена, что мне пришлось выбирать. Я могла бы отказаться от тебя, а если нет, то мне пришлось говорить… Мне казалось, что тебе хватит сил выдерживать меня. У тебя исключительный ум, но он неизбежно приведет тебя к пониманию того, чем является твоя мать; а значит, ты вправе испугаться. Если бы не твой ум, то я бы стала таиться, как будто мне стыдно. А мне не стыдно за себя. Открой скорее бутылку… Хладнокровие помогает лучше перенести эту ситуацию, и ты ведешь себя не более низко, чем я… Хладнокровие — это даже лучше, чем головокружение… Но, увлекаемые вином, мы лучше понимаем, почему лучше то, что хуже…

Мы подняли бокалы, и я посмотрел на стенные часы.

— Стрелка не перестает двигаться ни на миг, — сказал я. — Жаль…

Я знал, мы оба знали, что в той двусмысленности, в которой мы живем, все стремительно скользило вниз и стремительно проваливалось в глубину.

Мать велела принести еще шампанского.

— Всего лишь одну бутылку, — сказала она мне.

— Да, наверное, одну бутылку. Но…

Покончив с обедом, мы вновь очутились в объятиях друг друга на софе.

— Я пью за твою любовь с Pea, — сказала мне мать.

— Но я боюсь Pea, — ответил я.

— Если бы не она, мы бы пропали, — услышал я. — Это рядом с ней я выгляжу так благоприлично: она ведь просто сумасшедшая. Сегодня пришел твой черед успокоиться в ее объятиях. Видишь, уже два часа. Я вернусь в семь. Мы поужинаем втроем, но ночь ты проведешь с Pea.

— Ты уходишь?

— Да, я ухожу. Я знаю. Тебе хотелось бы остановить стрелку. Но что делать? Ты разжигаешь меня, я не могу сделать тебя счастливым. Если бы я осталась, мне доставило бы удовольствие сделать тебя несчастным. Я хочу, чтобы ты хорошо меня знал. Я приношу несчастье всем, кто меня любит. Поэтому я ищу наслаждения с женщинами, которыми я могу пользоваться, оставаясь равнодушной. Меня вовсе не отвращает причинять страдания, но это истощающее удовольствие. Что касается тебя…