Свет праведных. Том 1. Декабристы - Анри Труайя

– Божественно! Божественно! – повторял Юрий Алмазов, целуя девушке руки. – Позволь представить тебе моих друзей, они тоже твои поклонники…

Он не успел больше ничего сказать; с криком появился балетмейстер Дидло:

– Танцовщицы, по своим гримуборным! Зрители – в зал! Не время для болтовни! Потрудитесь удалиться, господин офицер!

Катя убежала. Юрий Алмазов хотел последовать за ней, но Николай удержал его. Странный кортеж пересекал сцену: пять билетеров шли, неся огромные корзины роз. За ними шагал граф Милорадович. Вся эта группа устремилась в коридор и остановилась перед дверью Телешовой. В то время как губернатор Санкт-Петербурга стучал в дверь, Дидло повторял не имеющим отношения к труппе людям распоряжение о необходимости немедленно покинуть кулисы.

– Исчезните, смертные! – возгласил Николай. – Великан Полифем собирается поухаживать за своей избранницей!

Некоторые из посетителей услышали его. Раздались приглушенные смешки. Трое крепких танцовщиков, в костюмах тритонов и в зеленых париках, перебросившие рыбьи хвосты через руку, взялись вежливо оттеснять непрошеных визитеров к выходу.

После спектакля Юрий Алмазов не смог присоединиться к Кате, которая была приглашена на ужин своим богатым покровителем, и в отчаянии предложил двум своим друзьям закончить вечер у цыган. Николай вернулся домой к полуночи, не выпив ничего, кроме шампанского. Он был абсолютно трезв, хотя в голове его упорно звучали песни.

Антип, дожидаясь хозяина, дремал в кресле у зажженной лампы.

– Вам, барин, недавно принесли письмо, – произнес он, вставая и еле ворочая языком.

– Кто принес?

– Да полячка. А вы только что ушли…

Николай схватил конверт, распечатал его и прочитал следующие строки, написанные аккуратным почерком:

«Уважаемый Николай Михайлович,

Моя сестра сегодня утром уехала в Тулу, где наша больная тетя нуждается в уходе. Оставшись одна, я подумала, что мы могли бы поужинать вместе, как вы любезно предлагали мне прежде. Если сегодняшний вечер вас устроит, это было бы приятно. Если нет, значит – в другой раз, когда захотите. Примите, уважаемый Николай Михайлович, мое нижайшее почтение».

На губах Николая заиграла улыбка. Тамара незаметно исчезла из его памяти, теперь же неожиданно вернулась. Он вдруг порадовался легкому роману, который ему предстоял. Эта полячка была именно тем существом, в котором он нуждался в данный момент: скромная, тихая, в сто раз красивее Кати Юрия Алмазова! Жаль, что уже слишком поздно приглашать девушку на ужин. Но, может быть, она еще не спит? Он взял лампу из рук Антипа, спустился по лестнице, прошел по коридору первого этажа и тихонько постучал в дверь. С другой ее стороны послышалось легкое шуршание, шлепанье обнаженных ног по полу. Мягкий голос прошептал:

– Кто здесь?

– Это я, Николай Михайлович Озарёв! – ответил Николай. – Я только что прочитал вашу записку. Мне совершенно необходимо поговорить с вами. Откройте мне.

– Не могу.

– Почему?

– Я уже легла.

– Это неважно. Накиньте что-нибудь…

– А мы не можем подождать до завтра?

– Завтра будет слишком поздно!

– Слишком поздно для чего?

– Я не могу объяснять это вот так. Мне во что бы ни стало надо вас увидеть. Каждая потерянная минута усугубляет ситуацию. Скорее! Скорее!

Он услышал, как она открывает шкаф. «Лишь бы не слишком тщательно оделась», – подумал Николай. Наконец, Тамара приоткрыла дверь. Ее темные волосы рассыпались по плечам. Девушка надела пеньюар из грубой желтой ткани. Под ним, должно быть, не было ничего, кроме ночной рубашки.

– Что случилось? – прошептала Тамара, глаза ее расширились от тревоги.

– Случилось так, что я вас люблю! – воскликнул Николай, втолкнув ее в комнату.

И закрыл за собой дверь.

Все произошло так, как он и предполагал. Тамара, преисполненная уважения к столь важному господину, позволила уложить себя и ласкать со смирением, не лишенным любопытства. Но перед тем как уступить окончательно, застонала: она была девственной. Поняв это, он возгордился и вместе с тем был смущен. А потом она уже не сопротивлялась. Поскольку в ее комнате было слишком холодно, чтобы предаваться любви, получая при этом хоть какое-то удовольствие, Николай увел ее в свою квартиру. Увидев, что его хозяин вернулся с полячкой, Антип открыл свой дурацкий рот. Этот молчаливый упрек рассердил Николая, ведь он предпочел бы не иметь свидетеля. Он велел подать шампанское и фрукты в комнату, испепелил слугу взглядом повелителя и захлопнул дверь.

Тепло от печи, винные пары, нега поцелуев окончательно убедили Тамару. Бесконечно признательная Николаю, девушка повторяла, что он слишком красив и слишком образован для нее, что она его не стоит и, что бы ни случилось в дальнейшем, будет молиться за него, потому что он одарил ее до конца дней. Сознание того, что он человек исключительный, хотя бы с точки зрения швеи, придавало Николаю сил до пяти часов утра. Но еще до того, как встал привратник, он отвел совсем ослабевшую Тамару в ее комнату.

– Как только я смогу снова встретиться с тобой, я приду и постучу в твою дверь, – сказал Николай. – А до тех пор будь умницей.

– О да! – ответила она. – Я буду слушаться. Буду ждать…

Тамара казалась ему совершенством, и он отправился спать, довольный тем, что так ловко провел игру.

На следующий день, перед тем как встать с постели, он позвал Антипа, почесал затылок и пробурчал безразличным тоном:

– Я рассчитываю на твое молчание о том, что произошло вчерашней ночью. Если кому-нибудь расскажешь, будешь иметь дело со мной. Я кожу спущу у тебя со спины!

– Ваше желание – превыше всего, барин, – вздохнул Антип.

У него был угрюмый вид, он будто замкнулся в себе. Очевидно, несмотря на угрозы, Антип имел собственное мнение. Николай не мог вынести, что какой-то мужик порицал его, хотя и молча, в измене жене. И вдруг он почувствовал, что согласен с двумя помещиками, жаловавшимися на своих крепостных в театре.

Весь день Антип дулся на своего хозяина. То он старался не смотреть на Николая, то бросал на него колкий взгляд, качал головой и бурчал:

– Ой-ой-ой! Прости нам, Господи, наши сегодняшние грехи и не забудь о наших добрых вчерашних и завтрашних делах!

Или же:

– Вода в реке выглядит чистой, но войди в нее, и твои ноги увязнут в тине!

– Что ты хочешь сказать? – рассердившись, спрашивал Николай.

– Ничего! Ничего! Я просто мечтал вслух.

Вечером Николай снова привел Тамару в свою комнату. Закрывая за ними дверь, Антип сплюнул через плечо.

Затем в течение нескольких дней Николай был очень занят делами и политикой. Муханов наконец опубликовал в газетах сообщение о том, что дом Озарёва продается. Из множества заинтересованных лиц, заявивших о себе, только один граф Держинский казался надежным. Однако он критиковал качество строения с резкостью, недостойной человека с таким состоянием. Пока он предлагал лишь семьдесят пять тысяч рублей ассигнациями, хотя назначенная цена составляла сто тысяч. Торг, видимо, предстоял долгий и трудный, но Николай не спешил заключать сделку. Более чем когда-либо он ощущал, что его место в Санкт-Петербурге, среди реформаторов. Тайные собрания проводились все чаще у Кости, у Степана Покровского и особенно у Кондрата Рылеева. Отвергнув предложения Южного общества, члены Северного пытались выработать согласованную программу в собственной группе. Однако от дискуссии к дискуссии расхождения во мнениях усиливались. «Умеренные», сторонники Никиты Муравьева, отдавали предпочтение конституционной монархии, тогда как «решительные», поддерживавшие Рылеева, выступали за республику. Будто для того, чтобы усилить это замешательство, полковник Пестель недавно объявил о своей скорой поездке в Санкт-Петербург. Те, кто встречался с ним во время его последнего посещения столицы в мая 1824 года, говорили о нем, как о человеке необычайно здравомыслящем, влиятельном и расчетливом, без колебаний отстаивавшем идею цареубийства. Николаю было интересно встретиться с ним, но он боялся, что, будучи новичком в этом обществе, не может принимать участия в столь важном заседании. Тем сильнее была его радость, когда Костя передал ему приглашение Рылеева на следующее воскресенье, к семи часам вечера.

Здание Российско-Американской компании было расположено на берегу Мойки, неподалеку от Голубого моста. Окна, выходившие на улицы, были загорожены решетками. У входа Николай повстречался с Костей и Васей, которые пришли вместе. Передняя была завалена горой гражданских и военных одежд. Кивера и цилиндры выстроились в ряд на полке. В углу поблескивала прославленная сталь шашек, приставленных к стене. Обезумевший казачок Рылеева Филька даже не спросил имен у посетителей. Они вошли без доклада.

Николай, помнивший это жилище с маленькими и чистенькими комнатами, шторами белого муслина, канарейкой в клетке, горшочками с бальзамином на подоконниках и яркими холщовыми дорожками на полу, поначалу не узнал помещения. Двери между гостиной, кабинетом и столовой были сняты с петель. Вся ненужная мебель исчезла, уступив место большому столу, покрытому зеленой скатертью. Два десятка разрозненных столов упирались в стену. По меньшей мере половина членов общества, по-видимому, вынуждена будет стоять. Уже собралось так много народу, что пришлось открыть форточку, дабы избавиться от запаха табака. Пестель еще не приехал. Лица присутствующих были серьезны. Николай поздоровался с Рылеевым, который показался ему празднично одетым и нервным. Чтобы скрыть нетерпение, он заговорил с двумя молодыми людьми о пьесе Грибоедова «Горе от ума», которую находил великолепной, правда, царская цензура не позволяла публиковать ее. Заметив Николая, Рылеев воскликнул: