Во сне и наяву, или Игра в бирюльки - Евгений Кутузов

Он потянулся к бутылке.

— Совесть гложет? — насмешливо, с прищуром спросил Евангелист. — А ты ее за рога, совесть свою. За рога и на солнышко, на просушку. Или можно еще башкой об стенку — помогает. Только не забудь подушку подложить, чтобы не было больно. Первый раз, что ли, с бабой трахался?.. Тогда ясно. — Евангелист кивнул понимающе. — В этом деле нужно во вкус войти. Наука!..

Андрей молчал. Хотелось схватить бутылку и запустить в башку Евангелиста. И все, все было мерзко, противно.

Он глотнул еще водки, отфыркался и уже помутневшими глазами посмотрел на Евангелиста. Тот сидел на табуретке, подсунув ноги под себя и сложив руки на груди.

— Ничтяк, Племянник, все перемелется — мука будет. — Андрей подумал, что он снова заговорит о Татьяне и приготовился ответить какой-нибудь грубостью, послать его подальше, однако Евангелист заговорил о другом. — Я тоже после первого срока хотел завязать. А мне в душу нахаркали. Теперь я харкаю в их подлые душонки, если они у них есть. Пусть облизываются. Ты свободен, можешь идти к этим честным сволочам. Покайся, пообещай, что исправишься, встанешь на путь истинный, — простят, глядишь… Только учти: даром ничего не делается. Даром — за амбаром!..

Серый рассвет вползал в окно. И таяли, убывая вместе с уходящей ночью, остатки сомнений, которые еще чуточку тревожили душу, и наступала апатия, наступало то сумеречное, почти ирреальное состояние, когда все делается безразличным. Не видеть ничего, не слышать, не двигаться, уйти в пустоту, в мир туманных иллюзий, где, в отличие от живого мира, всегда бывает хорошо, хорошо и спокойно, и нет никаких проблем.

Хочется спать. Ужасно хочется спать.

И наступает утро. И тихо, неслышно дышит туман над рекой, и улыбается, осторожно розовея, небо и пробуждаются птицы, и налетает из далекого далека легкий ласковый ветерок и шепчет шелестом трав, цветов, листьев на деревьях: «Спать, спать, спать…»

Как сказочная птица Феникс.

«Спать, спать, спать…» — выстукивают колеса на стыках рельсов, и поезд плавно, без рывков и передергиваний, мчится к солнцу, которое всплывает над белесым горизонтом. Хороший машинист ведет поезд, так что из полного до краев стакана, оставленного на столике, не выплеснется ни одна капля…

«Кап, кап, кап…» — падает вода из крана, и в этих простых, однообразных звуках тоже живет своя музыка. Она живет во всяком звуке, только надо уметь ее слушать и слышать…

— А ты исповедуйся, легче станет, — сказал Евангелист, выводя Андрея из оцепенения.

— Что?

— Исповедуйся, говорю, легче станет. Родных искал?

И что-то накатило на Андрея, какой-то приступ откровенности, а может, и правда была у него нужда исповедаться, раскрыть кому-то больную душу, снять с нее тяжкий груз отчаяния, рухнувших надежд, и он рассказал Евангелисту все: как приехал в Ленинград, как не нашел ни бабушки, ни Анны Францевны — не осталось даже домов, где они жили, как отыскал Катю, и про ее мужа, подполковника Антонова, тоже рассказал.

— Легавый? — настороженно спросил Евангелист.

— Да нет вроде, форма другая.

— Госбезопасность, — уверенно сказал Евангелист. — Ничего себе у тебя знакомства!

— Катя мне сказки рассказывала, когда я был маленькй, — почему — то вспомнил Андрей.

— Это уже не сказочки, — проговорил Евангелист, играя желваками. — Сказки, они всегда хорошо кончаются. А отец, выходит, политик? — Он почесал грудь с распятием, — А струхнул твой подполковник. Сильно струхнул. Если госбезопасность, значит армейский генерал. У них разница на два звания. Высокая шишка!.. Подписочку он тебе организовал, нема делов. Нельзя, Племянник, тебе оставаться в Питере. Рвать когти надо. Ты ему как кость поперек горла, пока на свободе. Все равно прихватит… А я-то хотел тебя на «дело» взять. Есть приличная хата… — Евангелист пристально и долго смотрел на Андрея, — Нет, рвать тебе надо. Во, напиши ему письмо, а после рви когти. Такое нужно сочинить, чтобы он жил в вечном страхе, сука! — Он слез с табуретки, пошел в комнату и привес тетрадь и карандаш. Сдвинул на столе посуду, освободив место, положил тетрадь и сказал: — Садись, пиши.

— Что писать?

— Письмо твоему генералу. Я буду диктовать.

Евангелист стоял посреди кухни, заложив за спину руки, и диктовал, тщательно обдумывая каждое слово. Ему нравилась эта игра. По правде говоря, понравилась и Андрею — хотелось отомстить Антонову. И еще Андрей был почему-то убежден, что Антонов обижает Катю — не зря же она сунула ему деньги в карман, не зря же Антонов отправил ее с дочкой в деревню и у нее был такой растерянный вид, когда она выпроваживала Андрея Она наверняка ничего не подозревает. А он, Антонов, после скажет ей, что Андрей куда-то исчез, не пришел.

— «Спешу-высказать свою искреннюю глубочайшую признательность Вам…» Здесь с большой буквы, — уточнил Евангелист, — «…признательность Вам за ту неподдельную душевную заботу и помощь которую Вы оказали мне, проявив чуткость и доброту…» Так, доброту. Дальше: «Я также считаю своим долгом заверить Вас что готов по первому Вашему зову откликнуться и отплатить добром за добро, ибо доброта взывает Чувство взаимности. Возлюби ближнего своего призы-вал Господь, а все мы Его, — тоже с большой буквы, — паства» — Евангелист взял тетрадь и прочитал напитанное. — Годится. Тут самое главное-вежливость грубостью сволочь не прошибешь. Давай дальше. — Он прикрыл глаза. — «К сожалению, непредвиденные обстоятельства и крайняя занятость — это здорово! — не позволили мне лично засвидетельствовать Вам мое нижайшее почтение, посему примите от меня лично…» Зачеркни «лично», — сказал Евангелист. — Просто: «…примите от меня самые искренние пожелания успехов по службе и здоровья…» — Он снова взял тетрадь, — Неплохо, очень неплохо. Но что-то нужно еще в конце. Что-то такое… Валяй постскриптум: «Второй экземпляр письма посылаю в Министерство государственной безопасности на предмет представления Вас к очередному званию». Теперь все, точка.

— А зачем про второй экземпляр? — недоуменно спросил Андрей.

— В этом вся соль! Его от страха прошибет желтая лихорадка. А уж в галифе обязательно наложит. Чем подлее человек, тем больших подлостей он ждет от других и тем больше трус. Мастырь треугольник, конверта нет. И пошлем доплатным, чтобы уж точно вручили.

Андрей понимал, что это письмо — последний мостик, который он сжигает за собой. Ничто уже больше не будет связывать его с тем миром, в который он честно хотел вернуться и который отринул его, с миром, где благоденствует подполковник Антонов, подаривший когда-то конструктор, а теперь оттолкнувший. Они не просто разошлись, нет — они стали врагами. И если до последней минуты у Андрея были какие-то сомнения, они окончились, испарились, когда он соорудил «треугольник» и надписал адрес. Он не жалел, что сделал это. Он имел право поступить так. У него было одно желание — мстить. Мстить всем подряд, кто живет в том мире, ставшем окончательно и уже навсегда враждебным и чужим. Может быть, когда-то и придет час и он все же пожалеет, что сжег последний мостик, поддавшись чувству обиды, безысходности, поймет, может быть, что была, была возможность начать все сначала — не сошелся свет клином на Антонове, да и на Ленинграде не сошелся, — но не сейчас, когда обида была свежа, когда мозг был отравлен водкой, а рядом сидел Евангелист, подавивший его волю. Сейчас в нем просыпался зверь, опасный, злобный и расчетливый зверь, и он подумал со злорадством, как Антонов прочтет письмо, какое негодование оно вызовет в нем, негодование и, конечно, страх. Евангелист прав. Так и должно быть впредь, он должен вызывать страх. Его должны бояться. Правда, была еще Катя, которая вовсе не вызывала в нем чувства мщения, но Андрей успокоил себя тем. что она не узнает о письме. Антонов ни за что не решится показать его Кате.

— Возьми на «дело», — сказал он Евангелисту.

— Ходил с Князем на «скачки»[44]?

— Пару раз. Мне гроши нужны. Хочу на Урал съездить, к матери на могилу.

— Это надо, — кивнул Евангелист. — Мать — святое. — И прохрипел глухим, похмельным голосом:

Под тем крестом, землей зарыта,Лежишь ты, превратившись в прах.А над твоею сырой могилойСтоит преступный сын в слезах.Пришел я, мать, просить прошенья.Я вновь работой занялся.Но вдруг могила задрожала,Загробный голос раздался: «Уйди, уйди, сын, от могилы…» —

— Гады! — выкрикнул Евангелист и снова приложился к бутылке. — Покумекаем. Сейчас иди досыпай. Танька там, наверное, икру мечет. Вечером будем брать хату.

Андрей вернулся в комнату. Татьяна спала, накрывшись с головой. Он прилег рядом осторожно, чтобы не разбудить ее. Однако она проснулась.

— Это ты?. — спросила она сонным голосом и высунула из-под одеяла голову. — Иди скорее ко мне, я замерзла.