Невеста Субботы - Екатерина Коути

— Мы созданы друг для друга. Рано или поздно она переросла бы мечты о монастыре и осталась бы со мной. Принадлежала бы мне не только душой, но и телом.

— Но тетя Иветт не отдала бы Мари за тебя.

— Еще бы! — Он кривится, будто каждое слово горчит во рту. — Считала, видите ли, что я недостоин руки ее дочери. Как будто мы не из одного теста!

— И в ночь убийства Иветт ездила к тебе?

— Да, и разозлена была так, что искры из глаз летели. Сказала, что нашла новую девку для продажи и завтра же я должен увезти ее на континент. А может и не одну, а с сестрой. Понятно было, на кого она намекает. Но одно дело, если исчезнет красотка из работного дома, и другое — две иностранки, которые уже обзавелись друзьями. Такие дела не делаются с кондачка, и риск тут не пересчитать в фунтах стерлингов.

— Как оплату… вы потребовали… ее дочь? — спрашивает Джулиан.

Даже раненый, он не утратил въедливость, но этот вопрос, по-видимому, истощил его силы. Чтобы не завалиться набок, он опускает свою тяжелую руку на плечи Дезире. Та морщится, но терпит и сильнее затягивает концы жгута. За все это время она не проронила ни слова. Глаза ее прикованы к ране, как если бы взглядом можно было зачаровать пульсирующий ток крови.

— Тетя Иветт тебе отказала! Не так ли, Гастон? Поэтому ты проник в дом и размозжил ей череп.

Он кивает.

— А когда я выходил из ее спальни, то увидел, как тебя выгибало в припадке. Так мерзко было на тебя смотреть.

— А бабочки? Надо мной кружили бабочки?

— Нет, — удивляется Мерсье. — Никаких бабочек я не видел. Откуда им взяться в октябре?

— Почему же ты не убил меня тогда?

Гастон вздергивает брови. Шрамы на лбу приходят в движение, шевелятся, точно черви в рыхлой земле.

— Еще чего! Стал бы я убивать тебя, когда ты была без сознания! Ведь мои-то братья все чувствовали. Я слышал их предсмертные хрипы, а твои стоны услышит сестрица и женишок. Все по-честному, не находишь?

— Да, все по-честному.

Под дулом револьвера я опускаю голову, разглядываю ряд черных костяных пуговиц на корсаже. Там, под слоями бомбазина и льна, под моей до неприличия смуглой кожей, в клетке ребер мечется бабочка. «Пора, пора!» — слышится в каждом взмахе крыльев. Но мне нужно еще немного времени, самую малость. По натуре я основательная и хочу все успеть.

— Ты ведь джентльмен, правда, Гастон? — Приправляю голос просительностью — ему это понравится. — Тетю Иветт ты убил потому, что она не считала тебя ровней. Но в глубине души ты остался джентльменом, потому окажешь леди последнюю милость. Позволь попрощаться с моими близкими. Пожалуйста.

— Обойдешься, — хмыкает Гастон, прицеливаясь.

— А Жерар бы позволил. Он любил надолго растягивать наказание.

— Что ж, если ты это имеешь в виду, то давай, — милостиво разрешает Гастон и делает приглашающий жест, подпуская меня к Джулиану с Ди.

Отступает назад и приваливается плечом к столбику, увенчанному резным ананасом. Оружие, впрочем, не опускает и следит за мной настороженно, готовый в любой миг пустить в меня пулю.

— Ди, — начинаю я шепотом, но меня прерывает окрик:

— Говори громче! Так, чтобы я все слышал.

— Хорошо, — отзываюсь послушно. — Все, как ты скажешь.

Опускаюсь на колени рядом с сестрой. Не такой хотела бы я ее запомнить, не с синяками в пол-лица. Но в опухших щелках видны глаза цвета ветивера, а на подбородке кофейным зернышком чернеет родинка. Осторожно касаюсь ее пальцем. Сестра ловит мою руку, гладит, подносит к губам.

— Целуй, прижмись, прими мой дар, — говорю я, тихонько и нараспев, — то фруктов гоблинских нектар.

Она крепче вцепляется мне в запястье. Решила, наверное, что с перепугу я тронулась умом. Но не все, кто близок к смерти, трепещут от страха. Некоторые трепещут от предвкушения.

Синяки и ссадины бледнеют, выцветают, растворяются в моем воображении. Я всегда была отличной рисовальщицей, но теперь могу набросать не только то, что есть, но и то, что еще будет. Кукурузная мука тонкой струйкой стекает на придорожную пыль. Мел скребет по грифельной доске. С крыльев бабочки сыплется синяя пыльца, вычерчивая в воздухе невиданные узоры. Я вижу Ди в подвенечном платье, ее руку, качающую колыбель, детей, которые возятся на прикаминном коврике, в теплом пятне света, пока она сидит у кресла, положив голову на колени мужа, и его крупные, усыпанные веснушками пальцы на удивление нежно перебирают ее локоны.

Я вижу это все, и все это непременно сбудется.

— Ди, — говорю я, наклоняясь поближе, — поклянись мне, что ты выходишь Джулиана. Поклянись, что не отойдешь от его постели, пока он не будет здоров.

Дезире все понимает. Она была со мной в той беседке.

— Клянусь! — выкрикивает она. — Но тебе не надо… тебе не следует… Господи, Фло, неужели ты прямо сейчас?..

— Такой клятве грош цена. — За спиной у меня посмеивается Гастон. — Я же знал, куда целиться.

Мои колени ерзают по влажному ковру. И штанина брюк, и самодельный жгут промокли насквозь, но кровь течет, не останавливаясь. Джулиан печально качает головой. Полуживой от боли, он по-прежнему считает, что знает все лучше всех.

— Задета бедренная артерия, — едва слышно поясняет он. — От таких ран истекают кровью быстро и насмерть. Чудо, что я еще жив. Но я сам во всем виноват. Я никогда не охотился, мне неприятно было наблюдать… как животные бьются в агонии. Но я думал, что стрелять — легко. Наводишь и дергаешь за курок. Это все моя самонадеянность, я так вас подвел… и теперь я умираю, а он… а вы…

Улыбнувшись, я целую его в холодной мокрый лоб. Облизываю соль с губ.

— Ну что ты, милый, — говорю я ему. — Ты не умрешь. И никто здесь не умрет, пока я не выкопаю ему могилу.

Распрямляюсь медленно. Мышцы стали тверже косточек корсета, кожа онемела так, что тронь — и раздастся глухой стук. И только бабочка трепещет внутри меня, еще не видя свет, но уже предчувствуя его.

«Поработай руками, плантаторская дочка! — восклицаю я про себя. — Вот что ты имел в виду, старый пройдоха? А раньше не мог объяснить?»

Смерть вторит мне хриплым хохотом. Меня обволакивает острый запах табака и рома, и я чувствую, как руки Барона Самди на миг сливаются с моими. Потом он отступает, предоставляя мне свободу действий. А что может быть прекраснее свободы?

— Бедный ты мой! — кричу я Гастону. — Хитрость Жерара и жестокость Гийома достались тебе в виде обносков с чужого плеча. Никакой ты не ангел Смерти.

Просто злой мальчишка, который любил ставить подножки тем, кто не мог ударить в ответ!

Сначала недоуменно, а потом с нарастающим страхом он таращится на меня, едва удерживая револьвер в руках. За каждым моим шагом следует выстрел. Пули с треском рвут хитиновый покров, и я чувствую, как он отваливается от меня кусками. Почуяв свободу, бабочка радостно трепещет, бьет крыльями, пляшет, и наконец-то я понимаю, что же она такое.