Александр дюма из парижа в астрахань свежие впечат (Владимир Ишечкин) / Проза.ру - Неизв.

Каждый год говорили, что граф Г*** приедет в имение, и мы все время ждали его, чтобы получить у него брачное свидетельство, без которого поп отказывался нас венчать. Но, вместо него, приехал управляющий. Мы с отцом сразу же побывали у него. Граф наделил его всеми полномочиями, И, таким образом, достаточно было его разрешения, чтобы нас обвенчали. Принял он нас хорошо и пообещал все, о чем мы его просили. Через неделю. Когда он, в свою очередь, пришел к нам, мы напомнили об его обещании. На этот раз он ограничился ответом: «Посмотрим». Мы особо не беспокоились, потому что Варвара (Barbe - одно из самых распространенных в России женских имен. - Прим. А. Дюма) и я, мы подумали, что это - способ заставить нас заплатить за разрешение, и сошлись во мнении, что отдадим сто рублей и будем квиты.

В третий раз напомнили ему о себе, но он грубо меня оборвал: «А рекрутский набор! Или вы об этом не думаете?» «Но, - ответил я, - мне скоро 22 года; le mir – м и р (Совет коммуны. - Прим. А. Дюма) - никогда не додумался бы до предписания отправить меня в солдаты через два года после того, как я достиг призывного возраста. Да и в деревне для этого достаточно лентяев и бродяг». «Без меня пусть мир решает, что хочет, но раз я здесь, значит, распоряжаюсь я, и я, по своему усмотрению, могу назначить в рекруты того, кого надо». Я пошел поделиться с Варварой своими страхами и нашел, что она опечалена и обеспокоена больше, чем я. Начал расспрашивать ее, что с ней, но она ничего не отвечала, только заливалась слезами. Я отчаялся, чувствуя, что над нами нависла беда. В ближайшее воскресенье управляющий собрал всю деревню. Он объявил, что, кроме обычного, по случаю войны, требуется дополнительный рекрутский набор и что поэтому, вместо восьми император потребовал выделить 23 человека от каждой тысячи населения, правда 15 из них освобождались от службы немедленно по окончании войны. В результате, он приказал старосте принести ему список рекрутов и ополченцев. Я побежал к Варваре и снова увидел ее в слезах. «Ох! - сказала она. – Уверена, что этот проклятый управляющий запишет тебя». «Что заставляет тебя так думать?» - спросил я. «Ничего, - отозвалась она. - Заяц перебежал мне дорогу». Большего услышать мне от нее не удалось. В тот же день староста огласил список новобранцев. Варвара не ошиблась. Меня не было среди рекрутов, но я значился пятым в описке ополченцев. Я вернулся домой в отчаянии. Мой отец побывал у управляющего и предложил ему за мое освобождение от службы до 500 рублей. Тот отказал. Отъезд назначили на послезавтра. Отправлялись на рассвете. Накануне отъезда мы с Варварой пошли прогуляться на луг, где детьми очень часто собирали цветы. Чтобы попасть на луг, нужно было перейти деревенский мостик, переброшенный через узенькую, но глубокую речку. Варвара остановилась посредине моста и печально склонилась над быстрым или, вернее, клокочущим ее течением. В этом месте, говорили, глубокий омут. Я видел, что по щекам девушки катятся слезы и, одна за другой, капают в водоворот. «Послушай, Варвара, - сказал я, - ты от меня что-то скрываешь». Она ничего не ответила. «Откройся», - повторил я. «Секрет в том, что мы  больше не увидимся, Григорий». «Почему? Я не рекрут, я ополченец. Окончится война, ополченцы вернутся домой. Не всех убивают на войне, живые возвращаются. Конечно, я вернусь, Варвара, через год-два. Я люблю тебя, ты любишь меня; наберись мужества дождаться меня, и мы еще будем счастливы». «Мы больше не увидимся, Григорий!» -  сказала она второй раз. «Но, наконец, откуда такое жуткое предчувствие?» «Если ты меня любишь, то знаешь, что ты должен сделать, Григорий?» - спросила она, бросившись ко мне в объятья. «Если я тебя люблю! Ты об этом спрашиваешь!» И я прижал ее к груди. Она взглянула на водоворот, вся прижавшись ко мне. «Ты должен туда меня бросить», - сказала она. Я вскрикнул. «Да, бросить меня туда, - повторила Варвара, - и я не буду принадлежать другому». «Другому! Не понимаю тебя. Почему ты должна быть не со мной, а с другим?» Она молчала. «Ну, говори же! - сказал я. - Ты же видишь отлично, что я схожу с ума». «Значит, ты ни о чем не подозреваешь?» «Что, по-твоему, я должен подозревать?» «И тебя ничто не настораживает?.. Нет, лучше мне замолчать, и будь, что будет». «Лучше тебе говорить, потому что ты начала говорить». «Ох, боже мой!» И она разрыдалась. «Варвара, - сказал я, - клянусь тебе, если ты мне сейчас же все не расскажешь, то я брошусь в омут на твоих глазах. Уж если суждено тебя потерять, то лучше покончить со всем сразу». «Но твоя смерть не предупредит моего бесчестья и не отомстит за него». Я закричал от бешенства. «А, ты начинаешь догадываться, - сказала она; - он любит меня и хочет, чтобы я стала его любовницей. И ты уезжаешь, потому что он меня любит: я же ему отказала. Если бы я согласилась, то ты не уезжал бы. «О, подлый!» Я заметался взглядом вокруг себя. «Что, что ты ищешь?» «А!..» Я увидел то, что искал: крестьянин, который поправлял мост, оставил свой топор торчать в недоотесанном бревне. «Что ты собрался делать, Григорий?» «Пресвятой девой клянусь тебе, Варвара, что он умрет от моей руки». «Но тебя убьют, если ты убьешь его!»  «Пусть, мне все равно!» «Григорий!» «Я поклялся, - крикнул я, поднимая топор к небу, - и клятву исполню, а если меня убьют - пусть, я отправлюсь туда же, и буду ждать тебя там, где рано или поздно, но соединяются наверняка». С топором в руке я бросился к деревне. «Григорий! - окликнула Варвара. - Ты хорошо подумал?» «Ох, да!» И я побежал дальше. «Тогда, - крикнула она, - буду ждать тебя. Прощай, Григорий!»

Я возвращался весь всклоченный. В сумерках разглядел мост, уже размытый ночной мглой; услыхал всплеск от тела, падающего в воду и что-то еще, похожее на слова прощания. Мои глаза обшарили мост. Он был пуст... С того момента не знаю больше, что со мной происходило; пришел в себя в камере. Я был весь в крови... Уверен, что убил его... О, Варвара, Варвара! Тебе недолго меня ждать, иду!

И молодой человек, рыдая и крича от отчаяния, бросился ничком на скамью.

Надзиратель открыл третью дверь, и мы вошли в третью камеру. Ее занимал человек лет  сорока, сложенный как Геркулес. У него были черные глаза и черная борода, но какое-то огромное горе выбелило его волосы преждевременной сединой. Сначала он не хотел отвечать, говоря, что находится не перед судьями, и что общение с ними, слава богу, закончилось; но ему объяснили, что я - иностранец, француз, и тотчас, к моему великому удивлению, он отозвался на великолепном французском языке:

- Тогда другое дело, месье; тем более, что это будет недолго.

- Но, - спросил я его, приступая к беседе, - как вы научились говорить по-французски, да еще так чисто?

- Все очень просто, - ответил он; - я принадлежу владельцу завода; нас троих он отправил во Францию, и мы учились в Париже, в техническом училище. Когда уезжали, нам было по 10 лет. Один из нас там умер, и, после восьми лет учебы, мы вернулись вдвоем. Мой товарищ стал химиком, я - механиком. Восемь лет в Париже мы жили, как все молодые люди, как равные нашим товарищам по училищу, и забыли, что мы - несчастные рабы. Здесь нас быстро заставили об этом вспомнить.

Моего товарища оскорбил управляющий нашего владельца. Товарищ ответил ему пощечиной. И получил 100 розог. Часом позже он положил свою голову под заводской молот, удар которого заменяет тысячу ручных молотов. Голова была расплющена.

У меня был более податливый характер, благодаря чему я избегал взысканий. Потом, я очень любил свою бедную мать и ради нее терпел то, что не потерпел бы, будучи один. Пока она была жива, я не женился. Вот уже пять лет, как она умерла. Я женился на девушке, с которой долго дружил. Через 10 месяцев, после свадьбы, она родила дочку. Ребенка я обожал!

Наш хозяин тоже имел предмет обожания: собаку. Он велел выписать ее из Англии, и она обошлась ему намного дороже того, на что он рассчитывал. Она принесла двух щенят, самца и самку; хозяин берег обоих, чтобы натурализовать эту дорогую породу. Но с ним приключилось большое несчастье. Возвращаясь к себе на дрожках, после только что завершенного сбыта продукции в округе, он слишком поздно заметил, свою собаку, которая прыгнула к нему, приветствуя его возвращение, и переехал собаку колесом своих дрожек: задавил ее насмерть. К счастью, как я уже сказал, у него остались два щенка, самец и самка. Только, вы отлично понимаете, вся трудность заключалась в том, как вскормить щенят, которым было четыре дня от роду. И вот моего владельца, знавшего, что моя жена грудью кормит дочку, осенила идея: отобрать  у нее ребенка, посадить его на la messakina – м е с я ч и н у (Общую кухню. – Прим. А. Дюма), а ее заставить выкармливать собак… Моя бедная жена сказала ему, что кормила  бы собак и ребенка, но он ответил, что собаки будут страдать от недоедания.

Я вернулся с фабрики, как обычно: подошел к колыбели моей крошки Катерины. Колыбель была пуста!.. «Где ребенок?» - спросил я. Жена мне все рассказала и показала на двух щенков, которые спали, насытившись. Я пошел за ребенком на кухню, отдал его матери и, взяв по щенку в каждую руку, разбил обоих о стену. На следующий день хозяин велел всыпать мне 200 розог. На послезавтра я поджег барский дом; к несчастью, огонь перекинулся на деревню, и сгорело две сотни домов. Меня арестовали, посадили в тюрьму и приговорили к пожизненной каторге на рудниках, как поджигателя. Такова моя история, я вам ее рассказал, она не длинная...