Александр дюма из парижа в астрахань свежие впечат (Владимир Ишечкин) / Проза.ру - Неизв.

Через день я получил приглашение друга отобедать: прибыл тот самый исправник. Я позаботился о способе, позволяющем наверняка развязать язык гостя из деревни, и намешал ему «Икамского Замка» с шампанским; я начал расспрашивать этого человека; он два-три раза вздохнул и меланхолически:

- Ах, братец! (Bratz – выражение, по самой сути, русское. - Прим.  А. Дюма) - сказал он. - Времена очень меняются, и дела делаются уже не так просто, как прежде. Крестьянин становится все хитрее и вьет веревки из тех, кто имеет несчастье с ним связываться.

- Расскажите мне об этом, galoubchik – г о л у б ч и к (Mon cher pigeon. – Прим. А. Дюма), - сказал я, - и вы найдете во мне человека, с которым вы можете поделиться своими огорчениями.

- Ну, хорошо; прежде, глубокоуважаемый месье, я служил в уездном городе и получал 350 рублей ассигнациями (320 франков, если перевести на деньги Франции); у меня была семья из пяти человек - пусть, я жил так же хорошо, как другие приличные люди, а хорошо оттого, что раньше отлично понимали, что честный человек, который лояльно служит правительству, должен есть и пить. Теперь уже не то, нужно затягивать пояс. Это называют улучшением, почтеннейший месье; я же, я называю это безобразным разорением.

- Что вы хотите! - перебил я его. - Эти дьяволы от философии породили либералов, либералы породили республиканцев; а кто называется республиканцем, у того на языке война со злоупотреблениями, экономия, реформы - все гадкие и непристойные слова, что я презираю так же, как и вы, если не больше.

Мы нежно пожали друг другу руки, как делают люди, находя, что их мнения полностью совпадают. После этого я твердо верил, что у моего собеседника от меня не будет секретов. Он продолжал:

- Итак, я вам сказал, что служил в уездном городе; наша губерния была очень далека от центра. Я называю центром Москву, потому что, поймите правильно, никогда не признаю Санкт-Петербург столицей России. Нужно было раз в год приехать в губернскую канцелярию с подарками нескольким нашим начальникам, и тогда весь год мы жили спокойно; не было ни судебных разбирательств, ни наказаний; никто не совал нос в наши счета; во всем полагались на нас, и все было чудесно. «Сегодня народ меньше страдает», - говорят нам  п р о г р е с с и с т ы. Еще одно новое слово, уважаемый месье, которое надо было выдумать, раз его не было в добром старом русском языке. «У служащих прибавилось совести», - говорят они. Заблуждение; служащие стали изворотливей, вот и все; служащие были, есть и всегда останутся служащими. Мы, правда, берем из кармана крестьянина, но кто не грешен перед богом и не виноват перед царем? Прошу вас спросить об этом самого себя. Лучше ли ничем не заниматься и не воровать? Нет, деньги - сердце любого дела. Прежде, подчиненные и начальники, мы жили как родные братья, и это вселяло в нас мужество. Например, если случалось однажды, что кто-нибудь проигрывал в карты две-три тысячи рублей, такое может случиться с каждым, так?

- Конечно, за исключением тех, кто не играет.

- А чего еще делать в дальней губернии? Нужно же хорошенько развеяться, кое-чем позабавиться. Эx, ладно; если случалось кому-то из нас проиграть две-три тысячи рублей, то, вы отлично понимаете, не с 350 рублей в год мы могли их отдать, не так ли?

- Это очевидно.

- Эх, ладно; шли к исправнику - сам я тогда был не исправник, а просто stanovo; – с т а н о в о й - и говорили ему: «Вот что случилось, месье исправник; помогите, пожалуйста!» Исправник сердился или напускал на себя сердитый вид, и тогда мы ему говорили: «Вы прекрасно понимаете, что просим вас помочь не бесплатно, всякий труд должен быть оплачен, и вы получите 500 рублей». «Вы – жулье, - отвечал он. - Не знаете, куда девать деньги, проводите жизнь в cabarets – к а б а к а х, чтобы пить и играть в карты как тунеядцы, кем и являетесь». «Мы не тунеядцы, - возражали мы, - и вот доказательство: если вы немедленно отдадите приказ собрать подать, мы отдадим вам 1000 рублей». «И вы думаете, - сопротивлялся исправник, что за 1000 рублей я разрешу вам сейчас грабить бедных несчастных крестьян, у которых за душой нет ни копейки!» «Нет или есть, посмотрим, месье исправник, - наседали мы. - Ставим 15 сотен рублей и прекращаем этот разговор». Случалось, поднимали ставку до 2000 рублей. И нам, наконец, уступали; когда фигурировала сумма в 2000 рублей, отыскивалось средство уладить дело. Исправник отдавал приказ  н е м е д л е н н о  собрать подать; одно слово  н е м е д л е н н о  давало ему 4000 рублей.

- Как это?

- Извольте видеть. Мы приезжали в деревню, собирали крестьян, и один из нас говорил им: «Братья мои! Понимаете, в чем дело? Император, отец наш, нуждается в деньгах и просит собрать не только просроченный, но и новый налог; он говорит, что дал своим голубчикам долгий кредит, и для них настало время расплатиться». Начинались стенания и плачи, способные разжалобить камни, но, слава богу, нас этим не проймешь. Мы ходили по les isbas – и з б а м, определяли, что из немного в них годилось на продажу; затем уходили в кабак, предупреждая напоследок: «Поспешите, братцы; император теряет терпение!» Потом крестьяне шли к нам, просили дать им, чтобы собрать деньги: один - две, другой - три недели, а кто-то - месяц. «Дopoгие земляки, - обращались мы к ним, - прикиньте-ка, как нам отчитываться о сборе налога? Император нуждается в деньгах; мы перед ним в ответе, и вы же не хотите, чтобы из-за вас мы потеряли службу». Крестьяне кланялись нам до земли и уходили толковать между собой. Совещались час, иногда два часа, а вечером к нам приходил староста. Он приносил 15, 20, 25 kopeks – копеек от каждого из крестьян. Деревня на 500 tieglos – т я г л о в ы х  л о ш а д е й  в среднем приносила 100 рублей серебром. Десять деревень давали 1500, 2000, 3000 рублей. Байи [исправник]  получал свои 2000 рублей ассигнациями, и нам оставалось 2000 - 2500 рублей серебром (10 000 франков на наши деньги - Прим. А. Дюма). Расплачивались с долгом, а через месяц император, который ждал, может быть, год-два, получал плату, в свою очередь. Все зарабатывали на этом, государство и мы. А что тaкoe 15, 20 копеек или чуть больше для крестьянина? Ничто!

- Но были же, наконец, крестьяне, которые не могли выплатить подать? - спросил я.

- Справный хозяин всегда ее заплатит.

- А если попадется несправный?

- Тогда, поскольку я жил в Саратовской губернии, я заставлял продавать человека в бурлаки (Les bourlaks – б у р л а к и объединяются в артели и тянут бечевой суда по Волге. – Прим. А. Дюма).

- Но, - настаивал я, - это лихоимство... пардон, этот промысел, был ли он для вас так уж безопасен?

- О какой опасности вы говорите, почтеннейший?

- Но те, кого вы грабили таким образом, могли пожаловаться?

- Конечно, могли.

- Вот и хорошо! Что, если бы они пожаловались?

- Жаловаться они обязаны нам же, а мы - вы это отлично понимаете - не враги самим себе, чтобы давать делу ход.

- Конечно, понимаю; а скажите, действительно это ваше ремесло сегодня становится трудным?

- Да, уважаемый, если участь, что дурак, каким является крестьянин, все-таки извлекает  уроки из жизни. Один из этих скотов рассказывал мне вчера: птицы вьют гнезда недалеко от чучел, которые он ставит в своем поле, чтобы отпугивать птиц и не давать им склевывать зерно, и, значит, понимают, в конце концов, что чучело - не человек; эх-ма, крестьянин не глупее птицы: сговаривается с сельчанами, и полдеревни или вся деревня заявляет, что платить нечем, и обращается к своему владельцу; некоторым образом тот бывает очень в курсе дела, идет не к исправнику, а выше - прямо к министру, уточняет сроки платежа, которые нам не подходят, и мы, следовательно, как я вам сказал, вынуждены ломать голову над тем, как удовлетворить наши бедные нужды.

- А могли бы вы, дорогой мой товарищ, поведать, какие еще приемы подсказывает вам разум в такой ситуации? Вы мне представляетесь находчивым парнем, который, несмотря на крутой оборот дела, не теряет воображения.

- Это так, согласен; не смею особо пожаловаться на отсутствие воображения; и потом, иной раз меня выручает случай.

- Любопытно взглянуть, что дает вам счастливый случай.

- А, ладно; однажды, например, в реке у деревни, где была моя резиденция [место станового пристава] выловил я новорожденного. Несчастный случай или детоубийство, но труп. Другой, не такой сообразительный, как я, нашел бы виновницу и наложил бы  штраф, угрожая выдать ее правосудию. Но что взять с матери, которая бросает ребенка в воду, а это происходит часто, потому что у крестьянина нет хлеба, чтобы его кормить! Да если бы она и была богата, в любом случае много не возьмешь.

- Как же вы поступили?

- Очень просто: отнес тело ребенка выше по течению реки и приобрел право обшарить все дома. Я верно выбрал место, где он якобы был найден, и объявил, что в поисках виновной обязан обойти все избы - от первой до последней и осмотреть груди всех женщин. Та, которая окажется с молоком и не сможет показать своего ребенка или доказать его естественную смерть, будет признана виновной. Известно вам или нет, какое отвращение питают наши женщины к подобному осмотру, только каждая из них мне заплатила, чтобы избежать унижения, и из этой аферы я извлек 1000 рублей серебром (4000 франков). Затем я похоронил ребенка, и вопрос был исчерпан... Как видите, это лучше, чем предать бедную женщину суду и обречь на смерть под кнутом или на ссылку в рудники. Наказание матери не вернуло бы жизни ребенку, не так ли?