Бояре, отроки, дружины. Военно-политическая элита Руси в X–XI веках - Петр Стефанович

С другой стороны, если умолчание «Русской Правды» о боярах не проецировать прямо на общественную реальность, то снимается противоречие между этим умолчанием и показаниями нарративных источников, разобранными выше, которые ясно и однозначно говорят, что боярство как особый социальный слой (знать) существовало уже в XI в. В этом случае нет необходимости в сложных и шатких конструкциях, предполагающих различие между «служилой» и «местной знатью», смену названия «высшего сословия» от XI к XII в. (вместо «княжих мужей» боярство) и т. д. Боярство оформилось, видимо, уже к началу XI в. как высший социальный слой и оставалось таким на протяжении XI–XII вв., и никаких принципиальных изменений в этом смысле не происходило ни в XI-м, ни в ХII-м, ни в последующие столетия.

Положения «Церковного устава Ярослава», на которые ссылается М. Б. Свердлов, едва ли могут доказывать предполагаемую им «консолидацию» боярского сословия в XII в. Текст этого правового памятника дошёл до нас в переработках XIII–XIV вв., но Я. Н. Щапов доказывал, что архетип восходит ко времени правления Ярослава Владимировича (поскольку в «Уставе» упоминается митрополит Иларион, надо вести речь о последних годах правления князя). Точный вид этого архетипа и, в частности, его терминология не восстанавливаются, хотя большую часть текста (общую для позднейших переработок, ходивших в XIV–XV вв. в разных землях Северо-Восточной и Северо-Западной Руси и Великого княжества Литовского) можно возводить к домонгольскому времени. Однако, даже если иметь в виду именно эту часть, методологически некорректно рассматривать данные, в ней содержащиеся, как свидетельство о неких (причём весьма существенных) изменениях, имевших место в какой-то определённый момент между созданием «Устава» в середине XI в. и монгольским нашествием в середине XIII в. Историки, конечно, пытаются датировать эти данные, сравнивая их с другими источниками домонгольского времени, прежде всего, «Русской Правдой». Но почва для такого сравнения шаткая, и какую-то динамику трудно уловить, потому что, с одной стороны, сама «Русская Правда» применялась на практике как действующий правовой кодекс не только в XI–XII вв., но и гораздо позднее, вплоть до XV–XVI вв., а с другой – в ряде памятников XII–XIV вв. (например, договорах Новгорода и Смоленска с немцами) отражаются «архаические» нормы, вполне соответствующие «Русской Правде»[1050].

Во всяком случае, если отрешиться от указанного абстрактного допущения о какой-то «бессословности» общества X–XI вв., а также ложной оценки шкалы вир «Русской Правды» как прямом отражении социальной иерархии, то ничто не мешает признать, что статьи «Церковного Устава Ярослава», общие для двух его редакций («Краткой» и «Пространной»), восходят к архетипу, то есть к середине XI в.

Социальная лестница, которая выстраивается по шкале штрафов, установленных в «Уставе», действительно, не соответствует шкале вир «Русской Правде», но она вполне укладывается в ту схему, которая была предложена мной выше на основе анализа нарративных источников XI в. На верху иерархии, согласно статьям 2–4 «Устава», находятся бояре, которые разделяются на «великих» и «меньших», за ними стоят «добрые» или «нарочитые» люди, а ещё ниже статусом «простая чадь» (так и в Краткой редакции, и в Пространной). В другой статье (в которой как раз можно подозревать позднейшую правку) этим «добрым» или «нарочитым» соответствуют «городцкие люди», а «простой чади» – «селские люди» или «селенци» (ст. 25 Краткой редакции, ст. 30 Пространной)[1051]. Высшие элементы этой иерархии (бояре и нарочитые люди) вполне соответствуют элите, представленной выше по летописным данным, которая состояла из двух главных слоев – боярства и городской верхушки. В разделении бояр на «великих» и «меньших» не надо видеть признак какой-то особо «развитой дифференциации», невозможной в XI в. На дифференциацию в среде боярства в это время намекает именование знати Вышгорода в «Повести о убиении Борисове», восходящей к XI в., с уменьшительным суффиксом как «вышегородских болярцев» – ясно, имелись в виду какие-то представители знати, менее значительные по сравнению с киевскими боярами – боярами в полном смысле слова[1052].

Заключая этот раздел о данных «Русской Правды», осталось коснуться единственного упоминания бояр в статье 91 «Пространной редакции». Статья выглядит следующим образом: «О задницѣ боярьстѣи и о дружьнѣи. Аже в боярехъ либо в дружинѣ, то за князя задниця не идеть, но оже не будеть сыновъ, а дчери возмуть»[1053].Устанавливается, что наследство («задница»), оставшееся после смерти боярина или кого-то из «дружины» (то есть, в данном случае, разных княжеских слуг), не уходит к князю, а если у умершего не было сыновей, наследство достаётся дочерям. В литературе это постановление вызывало споры, в частности, из-за того, что в позднейших редакциях в него вносились поправки, существенно меняющие смысл[1054]. В настоящее время, прежде всего, в силу установленной текстологической эволюции версий «Русской Правды», нельзя сомневаться, что именно приведённый текст является древнейшим. Спорным остаётся, однако, его содержание и направленность. Формулировка текста такова, что оставляет целый ряд неясностей: например, было ли это постановление новацией или подтверждением старого, общепринятого порядка, распространяется ли установленная норма на все случаи или подразумеваются исключения (например, если умерший оставил завещание, или если на наследство или его часть претендует Церковь), почему сказано о дочерях, а не говорится о вдове или других родственниках и т. д.[1055]А. Е. Пресняков, исходя из теории «княжого права», высказал мнение, что статья отменяет древнее право князя на наследство, оставшееся после его «дружинника», и что отмена стоит в связи с «разложением» «дружинного единства» и появлением собственных владений (прежде всего, земельных) и интересов у княжеских людей. «Вижу тут, – писал историк, – смягчение в пользу дружины, ставшей боярством, древнего права, не знавшего имущественной самостоятельности княжих мужей-огнищан»[1056]. Эта трактовка получила распространение в литературе[1057]. Однако, строго говоря, ничто, кроме самой теории «княжого двора-огнища», к такой трактовке не обязывает.

Мысль, что имущество, полученное или нажитое во время исполнения службы господину или правителю, должно, по крайней мере частично, вернуться к князю, является, в самом деле, логичной, и её применение можно найти во многих памятниках средневекового права Европы. Неясно только, почему «Русская Правда» – памятник, составлявшийся с первоочередным учётом интересов князя – должен был как-то противодействовать этой мысли. Отмена права князя на имущество, оставшееся после смерти не просто какого-то его слуги, а боярина, – это было бы очень сильным ущемлением интересов князя. Ни текст самой «Русской Правды», ни исторические условия и обстоятельства, при которых эта статья могла бы быть принята в начале или середине XII в., не дают никаких намёков на то, почему бы и каким образом князья вдруг пошли на такое «смягчение». Предположение, что к нему привело развитие вотчинного землевладения, «когда дружинник окреп на земле и бенефиций превратился в феод»[1058], ни на чём не основано. В самой статье говорится не о землевладении, а вообще о наследстве («заднице»). Насколько велика в домонгольское время была роль землевладения для бояр и тем более княжеских слуг, обозначенных в тексте общим понятием «дружина», источники не позволяют судить; его формы и условия вырисовываются лишь очень приблизительно (см. выше в разделе «Бояре в XI в.»). Ясно только, что какими-то землями бояре располагали как до появления «Пространной Правды», так и после.

Так или иначе, представление, которое лежит в основе тезиса Преснякова, о некоем «древнем праве, не знавшем имущественной самостоятельности княжих мужей-огнищан», выглядит просто абсурдным в виду всех тех данных, которыми мы располагаем относительно бояр в XI в. В том же Житии Феодосия всё говорит против этого представления. Бояре располагают ценными вещами и имуществом, Варлаам, желая постричься в монастыре, приносит туда свои «болярскую» одежду и коней (очевидно, в качестве вклада) и т. д. А как могли бы вообще новгородские бояре в 1018 г. собирать деньги (причём по довольно высокой ставке) на поход против Святополка и Болеслава, если у них не было «имущественной самостоятельности»?

В какой-то мере такого рода «древнее право» можно предполагать относительно тех княжеских слуг, которые находились на его полном содержании. В частности, описание Ибрагимом ибн Якубом «заботы» польского князя Мешка о его «мужах, закованных в броню» (см. выше с. 269), подразумевает, что и «имущественная самостоятельность» этих «мужей», и их воля в передаче наследства детям были ограничены. Вполне возможно, что похожие ограничения действовали и относительно гридей и отроков князей Руси в XI в. С конца XI в., как доказывалось в главе III, эти корпуса княжеских военных слуг деградируют. Не связано ли появление статьи 91 в «Пространной Правде» именно с этим процессом? В таком случае «смягчение» «древнего права» надо относить именно к княжеским слугам XII в., которые уже не состояли полностью на довольствии князя и которые добились уравнения своих прав в смысле передачи имущества по наследству с боярами. Впрочем, это – лишь одна из возможных трактовок этой статьи. Пожалуй, более вероятным кажется, что постановление «за князя задниця не идеть» является вообще не новацией (ни по отношению к боярам, ни по отношению к «дружине»), а лишь подтверждением общепринятой нормы. Такого рода подтверждение со специальным упоминанием дочерей могло быть вызвано просто каким-то частным случаем, например, попыткой кого-то из князей XII в. присвоить себе имущество одного из своих людей, оставившего после смерти лишь дочерей.