Гибель «Русалки» - Фрэнк Йерби

– А что теперь?

– Меня еще больше гложет какое-то беспокойство. Просто места себе не нахожу. Но только о чем мне беспокоиться? У меня есть Кил, по крайней мере, то, что от него осталось, у тебя есть она. Так что теперь, видно, пришло время нам распрощаться навсегда…

Но прощания не получилось.

В день открытия сезона Гай впервые в жизни слушал оперу. Он засыпал всю ее артистическую уборную розами: их было так много, что пришлось убрать часть цветов, чтобы Джульетта могла переодеться. Он сидел в зале, слушая ее чудесный голос, и сердце говорило ему (он понял это окончательно и определенно), что она никогда не будет по-настоящему принадлежать ему – ведь она была достоянием мира и вечности.

К последнему акту у него не осталось в этом ни малейших сомнений. Он сидел неподвижно в течение всей сцены сумасшествия, околдованный страшной, мучительной силой искусства Джульетты – ее пением и блестящей игрой, почти столь же великолепной.

Когда она начала заключительную арию, полную скорби «Spargi d'amaro pianto, il mio terrestre velo»[72], – он эхом повторил эти слова – ведь она объяснила ему, что они значат: да, моя Джульетта, брось цветок на могилу нашей любви, но душа моя будет печалиться и страдать, пока я жив…

Он подозвал капельдинера, попросил его принести карандаш и написал на обратной стороне программы:

«До свидания, моя маленькая Джулия. Я не в силах разлучить тебя с твоим волшебным миром, но не могу и тащиться за тобой ненужным грузом, чуждый этому миру… Так будет лучше. Прости меня и знай, что сердце мое навсегда осталось с тобой». Подписал он записку просто: «Гай».

Через час он уже был на борту парохода, отплывавшего вверх по реке.

Два дня спустя оперная труппа прекратила представления, после того как примадонна Джульетта Кастильоне упала в обморок на сцене посреди третьего акта. Но Гай узнал об этом лишь пять месяцев спустя, когда получил из Нью-Йорка письмо от Эдварда Малхауза.

Словно следуя взаимному негласному договору, он и Джо почти не встречались в течение этих пяти месяцев. В последнее время они и вовсе не виделись. И вот настал тот роковой день, когда Элизабет Мелтон, чья беременность была уже очевидной, заявилась в Фэроукс, разыскивая Килрейна.

Этот день выдался плохим с самого начала. Килрейн, сидевший в своей коляске, был угрюм, раздражителен. Джо поссорилась сначала с ним, а потом с отцом. Она закричала на него:

– Бога ради, папа, иди к себе наверх и оставь меня в покое!

– Пойду, – отвечал Джеральд Фолкс дрожащим голосом. – Но не забывай, что я для тебя сделал: заполучил для тебя это имение, даже если я буду гореть за это в аду…

– Замолчи! – проговорила Джо Энн, и Джеральд поспешно убрался.

Через час негр объявил о приходе Лиз Мелтон. Она была пьяна.

– Я хочу видеть Килрейна Мэллори, – заявила она напрямик.

– Боюсь, что вам это не удастся, – сказала Джо Энн. – Он очень болен и…

– Болен! Скажи пожалуйста! После того, как бросил меня в интересном положении без гроша!

Джо Энн в изумлении посмотрела на нее.

– Вы говорите, – прошептала она, – что мой муж несет ответственность за ваше состояние?

–Вы совершенно правы, моя дорогая, – сказала Лиз, – и я добьюсь, что он будет платить, платить и платить, до тех пор пока у него ничего не останется: ни дома, ни плантации, ни даже такой бело-розовой душки-жены, как вы! Ему придется признать моего ребенка, взять его в этот дом, воспитать, чтобы он мог занять подобающее ему место в жизни, или…

Здесь она смолкла, увидев наверху, в конце лестничного пролета, Кила, сидевшего в своей коляске. Очень медленно, будто во сне, Джо Энн начала подниматься вверх по ступенькам. Она остановилась на лестничной площадке, глядя ему в глаза. Увидев в них ответ на свой безмолвный вопрос, она содрогнулась от отвращения.

– Так, значит, – прошептала она, – это правда, Кил? Ты… ты даже этого мне не оставил. Уж в этом-то я не сомневалась – в твоей верности. Это помогало мне переносить все остальное: твою ложь, пьянство, азартные игры…

– Джо… – Непритворная боль прозвучала в голосе Килрейна.

– Не беспокойся. Я тебя не брошу. Но только потому, что не имею на это права. Не будь ты калекой, я бы…

– Джо, Бога ради! – воскликнул Килрейн.

– Нет, Кил. Я останусь и буду о тебе заботиться не из любви к Богу. И не из любви к кому-нибудь еще. Я даже смогу сохранить доброе к тебе отношение, хотя бы внешне. Но ты не должен заблуждаться, Кил Мэллори, – как бы я ни была добра в будущем, никогда не забывай, что я ненавижу тебя от всего сердца за все то, чего ты лишил меня, за то, что ты украл у меня лучшие годы жизни!

– Вот видишь, ублюдок поганый! – заорала Лиз, стоявшая внизу. – Ты уже начал получать то, что тебе причитается. Бог не любит таких пакостников и…

Джо резко обернулась на звук ее голоса и в то же мгновение, услышав отчаянный скрип колес по ковру, взглянула назад, но было поздно: кончики ее пальцев лишь коснулись кресла, не удержав его. Подпрыгивая, каталка с грохотом пронеслась по бесконечной череде ступенек, опрокинулась, потеряла колесо, а Кил все падал и падал вниз, ударяясь о ступени, переворачиваясь, и наконец остался лежать у самых ног Лиз Мелтон.

Все было кончено. Когда Джо Энн подбежала к нему, пронзительно крича: «Кил! Кил!», все еще хватая руками воздух, из его рта уже била фонтаном кровь. Невыразительным, почти беззвучным голосом она позвала негров. Бегства Лиз Мелтон она даже не заметила.

Его отнесли наверх, в спальню, и один из негров поскакал за доктором. Она провела два часа у постели Кила, вытирая влажным полотенцем его уже застывшее лицо, пока наконец не приехал доктор Хартли.

Врачебный осмотр занял не более минуты. Доктор, полный печали, выпрямился.

– Мне очень жаль, миссис Мэллори, – произнес он, – но ваш муж умер.

Джо молча встала и спустилась вниз по лестнице. Она приказала заседлать своего жеребца и отправилась в Мэллори-хилл. У нее не было ни малейшего представления, что она скажет при встрече Гаю Фолксу, но ей и не пришлось ничего говорить: Гай в это время вместе с пигмеями был на борту парохода, идущего вверх по реке в Цинциннати, откуда он мог добраться до Нью-Йорка поездом. Утром предыдущего дня он получил письмо и сразу же поскакал к Фитцхью, чтобы попросить его приглядеть за Мэллори-хиллом несколько дней, пока Уиллард Джеймс, все еще проводящий медовый месяц в Нью-Орлеане, не будет извещен телеграммой. Гай знал, что Уилл сможет приглядеть за имением в его отсутствие.

Письмо он держал в руке, перечитывая его в сотый раз:

«Джульетта потеряла двадцать фунтов веса. Она не нашла в себе сил смириться с тем, что вы ей написали. Она не ест, не спит, ко всему потеряла интерес. В конце этого месяца мы собираемся отплыть в Европу. Ради Бога, мистер Фолкс, приезжайте к ней, спасите для человечества этот дивный голос! Я не моралист. Меня не интересует, какие у вас были отношения, какими они будут впредь. Единственное, что я знаю, – в первый ее вечер в Нью-Орлеане она пела так, как никогда ни до ни после. Вся моя жизнь связана соперой, но в тот вечер я рыдал, не стыдясь своих слез, – это было настоящее чудо, и без вас оно бы не случилось. Не говоря уже о том, что, если она умрет (а она непременно умрет), вы станете убийцей, вы не имеете права лишать миллионы людей радости слышать ее голос, а певица с таким голосом рождается чрезвычайно редко! Знайте, что на следующий день после вашего отъезда она упала в обморок на сцене во время спектакля. Я видел вашу записку. Ваши чувства благородны, но умными их не назовешь. Умоляю, заклинаю вас, приезжайте.