Аксенов - Александр Кабаков

А.К.: От тех ранних текстов и, сильнее всего, от аксеновских «Коллег» — это название, кстати, предложил Катаев, в рукописи называлось гораздо хуже: «Рассыпанная цепь», — у меня осталось незабываемое ощущение. Вот картинка: балтийский ветер и юноши, идущие навстречу этому ветру в туго подпоясанных плащах… В этом все «Коллеги». И с самого начала — изумительно точный слух, который он сохранил до последнего дня, на котором выстроены были стилистически все его поздние романы. Когда у него инвалид в «Коллегах» говорит: «Куда клонится индекс, точнее, индифферент ваших посягательств?» — это надо услышать! Или придумать. А чтобы придумать — перед этим нужно отдельно услышать «индекс», отдельно «индифферент», отдельно встретить этого инвалида на скамейке… Он мог вообще ничего не услышать, но уловил в воздухе времени речь вот такого инвалида. И в этой речи, в этой короткой фразе есть всё: и симпатия фронтовика к юным персонажам, детям XX Съезда, и полемика, и непонимание, и стена — всё, всё в этой фразе. Слух у Васи был гениальный. Гениальный слух. А дальше — «Звездный билет», где одна эта заголовочная метафора мироздания чего стоит! Думаю, Василий Павлович Аксенов вернул в русскую советскую литературу те ее достижения, которые возникли в ней в двадцатые-тридцатые годы. И никакой это не постмодернизм — это модернизм русский!

Е.П.: Да, все это придумано им в первый раз, все это первой свежести. Это не рефлексия, не отыгрыш, не переделка Игоря Северянина или Федора Сологуба.

А.К.: По своему «Звездному билету» Вася автоматически попал в компанию Тынянова, Олеши, Катаева. Дырчатая картонка, на просвет похожая на звездное небо, равновелика «цыганской девочке величиной с веник» и «ветви, полной цветов и листьев» у Юрия Олеши. Литература молодого писателя Аксенова, взятая из воздуха, была на очень мощной культурной подкладке русской и советской литературы двадцатых-тридцатых годов. А постмодернизм — это когда подкладку выдают за верх, утверждая, что так и надо. Или вот «Пора, мой друг, пора», один из любимых моих романов: ведь это же надо было так услышать, что Кянукук, ничтожный, несчастный комплексующий мальчишка, каким и я был в то время, именует себя полковником.

Е.П.: Тут я готов с тобой поспорить. Не ничтожный и несчастный, а полный сил, энергии, но пока еще щенок. И если бы писатель Аксенов не угробил своего персонажа с помощью асфальтоукладчика, Кянукука ждало бы большое будущее. Диссидентом или экономическим преступником стал бы при Советах, в новой жизни — некрупным олигархом. Ты, кстати, не знаешь, как он, Василий, сам относился к этому своему роману? Я с ним об этом никогда не говорил, а ты?

А.К.: Помню, я восхищался, он угрюмо молчал в сторону.

Е.П.: Ты знаешь, я думаю, это из-за того, что там есть мотивы вполне советские, про которые, допустим, Лен Карпинский, в те годы секретарь комсомольский, но прогрессивный, вполне мог ему сказать: «Ну вот, Вася, умеешь же ты писать, как надо, когда захочешь». Это когда он своего главного героя из Прибалтики в Сибирь отправляет, жизнь изучать.

А.К.: А я думаю, это был переход от реалистическо-иронического Аксенова к Аксенову нереалистическому. К Аксенову, распрощавшемуся с примитивным реализмом навсегда.

Е.П.: Это чувствуется и в уже, казалось бы, совершенно реалистическом раскладе рассказа «На полпути к Луне». Его мы уже вспоминали… Или вот рассказ «Катапульта». Там есть как бы западническая линия — это два московских «творческих работника», которые плывут на теплоходе по Северной Двине, а есть как бы российская — летчики в сатиновых трусах и официантка с металлическими зубами… Как ни странно, но правоверные с точки зрения советской идеологии «Коллеги» и «Звездный билет» — куда более городские западные вещи, чем народная «Бочкотара». В тех романах возникает чуть ли не классовый конфликт, а в «Бочкотаре» катит по стране одна и та же бесклассовая компания…

А.К.: Смотри, как странно все переплетается. Писатель Аксенов, переходя от иронического реализма своих первых вещей к абсурдистскому гротеску «Бочкотары», одновременно сильно движется в сторону русскости. Казалось бы, должно быть наоборот. Россия — реализм, Запад — модернизм…

Е.П.: Это распространенное, но ошибочное восприятие русского как кондового. Всю русскую литературу XIX века приравнивают к дворянским сочинениям или текстам разночинцев, «образованцев» тех времен. Выносится за скобки Лесков, не учитывается мощный пласт потаенной, скоморошьей, фольклорной русской культуры, о которой писал академик Лихачев в книге «Смех в Древней Руси». Почему-то считаются эталоном русской традиции романы Тургенева, которые иногда просто-напросто написаны плохим русским языком. «И они пожали друг другу руку» — это из романа «Накануне». За скобки выносятся байки, анекдоты, частушки, «Заветные сказки» Афанасьева, полные эротики, безумия, гротеска, абсурда и весьма своеобразных понятий о нравственности. Все это тоже русское и предшествует модернизму, авангардизму, абсурдизму. Не случайно первая абсурдистская пьеса в мире — «Елизавета Бам» Даниила Хармса, целиком построенная на русском фольклоре, а вовсе не пьесы Самюэля Беккета или Эжена Ионеско.

А.К.: Да, в «Бочкотаре» нет этих «звездных мальчиков», нет стиляг, европеизированных врачей из Ленинграда… Там есть «старик Моченкин дед Иван», Володька Телескопов, жук-фотоплексирус и полное русское безумие. А Запад представлен Арчибальдом Жозефовичем Хунтой и элегантным Вадимом Афанасьевичем Дрожжининым, фанатиком страны Халигалии, написанными Васей с издевательской симпатией. В «Затоваренной бочкотаре» меняется точка авторского зрения, меняется точка изображения. С кем живет автор, с кем он едет в грузовике? С дедом Моченкиным, морячком Глебом Шустиковым, бабкой Степанидой. Понимаешь? Это — принципиальный перенос взгляда. Взгляд автора становится взглядом русским, а не европейским. Это Лесков, а не Тургенев.

Е.П.: А также Федор Сологуб, Замятин, Ремизов, Зощенко, Добычин, Хармс. Прямая дорога, ведущая от Н. С. Лескова до В. П. Аксенова и далее, прямиком в XXI век.

А.К.: А я теперь не побоюсь тебе сказать и про «наше всё» применительно к Аксенову. Пушкин сначала глядел на русскую жизнь глазами европейца, а потом, если угодно, глазами евразийца. Вот, например, его персонаж господин Дубровский. С идеалами свободы, справедливости, европейскими понятиями о благородстве, чести и так далее превращается при всем этом в обычного русского разбойника, из тех, что на дорогах «шалят». В каком еще языке так по-доброму разбой обозначается?! А совершенно русский герой «Капитанской дочки» мыслит европейскими понятиями. Евгений Онегин — это Вадим Дрожжинин из «Бочкотары», а граф Нулин — старик Моченкин в чистом виде. Это раздвоение личности, которое существовало, существует и всегда будет существовать в нашей стране, в нашей литературе, в нашей культуре. Это раздвоение нам и демонстрирует Василий Павлович Аксенов, делая шаг от своих первых сочинений к «Затоваренной бочкотаре»…