Чагинск. Книга 1 - Эдуард Николаевич Веркин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дом, как и большинство домов Чагинска, был крыт шифером, но сама крыша заметно отличалась от таких же серых соседских — имелось невиданное для архитектуры Центральной России слуховое оконце, от которого к коньку вела ажурная кованая лесенка; две высокие трубы венчали затейливые оцинкованные терема, дождевые желоба и водостоки украшала металлическая бахрома, а еще на коньке примостился флюгер в виде летящего лебедя. На противоположной части крыши поднималась в небо антенна, сваренная из двух вил и похожая на оленьи рога, и над этой антенной возвышалась пружинная игла громоотвода: полагаю, адмиралу Чичагину решительно понравился бы такой дом.
Дом окружал модный прозрачный забор, составленный из ажурных штакетин, под забором росли незнакомые белые цветы, эти же цветы росли под окном моей комнаты. Окно выходило на Кирова, улицу, отсыпанную песком и щебнем; машины по ней ездили редко, окно я с вечера не закрыл, в комнату нанесло лепестков, красиво. И тихо. В гостинице такой тишины не было, там все время кто-то ходил по коридору.
Роман разбудил меня в шесть и сказал, что пора, в семь от почты отправляется автобус с поисковиками, надо успеть умыться и попить чаю, позавтракать не получится: плиткой можно пользоваться только во второй половине дня — не потому что Снаткина запрещает, а потому что электричества нет. Роман добавил, что утром местные варят свиньям, а Снаткина, по его словам, грешит на самогонщиц, здесь каждая баба брагу ставит, а гонят по утрам, когда электричество дешевое. После начала строительства мэр Механошин объявил бой самогоноварению, и улицы, на которых ощутимее прочих прозябло это зло, в первой половине дня отключались от электросети. Так что Роман принес термос и черные пряники. Я ненавижу теплый чай, но другого не было, а пряники оказались неплохими, заварными, вязкими, сладкими в меру; и еще Роман притащил пучок мелкой петрушки.
Роман жил в соседней комнате, сама Снаткина обитала в глубине дома — то ли в зале, то ли в сумеречной спальне, то ли в одной из отгородок, по размерам напоминающих шкаф; Роман так и не смог определить, где именно.
Я съел три пряника, выпил две крышки пахнущего железом сладкого чая, собрался и подумал про книгу, я должен писать книгу…
В голове, несмотря на утро, оставался липкий булыжник, с таким булыжником никакие книги писать нельзя, лучше в лес. Верно, в лес, проветриться.
Я закрыл дверь моей комнаты на крючок, сделанный из гвоздя, и направился к выходу.
Внутри дом Снаткиной отличался обстоятельностью: трехметровые дощатые потолки, лежащие на широких лиственничных балках, стены из круглых бревен, блестящих и золотистых, словно отполированных; он ничуть не напоминал дом моей бабушки, тот был прост и самоделен, даже в детстве я легко доставал пальцами до потолка, а стены были оклеены толстыми синими обоями, скрывавшими фанеру, которая, в свою очередь, скрывала сбитые скобами отработанные шпалы. Снаружи, чтобы не было видно, бабушка обила дом вагонкой и покрасила в желтый цвет. Бабушка любила желтый: все цветы у нее были желтыми, и забор желтый, и баки для воды выкрашены в желтый.
Я осторожно заглянул в зал.
Солнце светило сбоку, в комнате плясала встревоженная пыль, словно Снаткина недавно прошла здесь, оставив после себя серебристое кружение. Я не решился зайти, странно было бы зайти и увидеть Снаткину. Вопрос с ее присутствием оставался непроясненным, Роман до сих пор не мог понять, когда Снаткина находится в доме, а когда нет, но твердо уяснил, что она обычно появляется неожиданно, вроде с утра ушла в магазин — и вдруг тут.
Я вышел на веранду.
Здесь стоял диван и стол, а по стенам были развешаны предметы, присущие верандам: бамбуковый спиннинг с инерционной катушкой «Нева», связка керосиновых ламп, мотки алюминиевой проволоки для парников, корзины и несколько проводных радиоприемников, а на бечевках вдоль окна — мелкие вяленые рыбешки. Я попробовал сорвать одну, но рыбешка окаменела и не поддалась, я подумал, что она висит тут уже не один год и за это время обрела не пищевой, но дизайнерский смысл. Дверь в чулан — толкнул, закрыто. Натянул кеды, спустился по лестнице.
В огороде наблюдались следы утренней работы: вскопанная грядка, горки выполотой травы, сломанная лопата. Самой Снаткиной я не заметил, но из сарая доносились железные звуки. Наверное, Снаткина поднималась с рассветом. Встречаться с ней я не намеревался.
Роман сидел на пне возле колонки и набирал воду в пластиковые бутылки.
— Воду с собой возьму, — пояснил он. — В лесу жарко очень. Сегодня от Вокзальной отъезжаем.
Роман знает названия улиц, коготок увяз.
— Тут недалеко, — Роман указал пальцем.
И направление знает, все, обратной дороги нет.
— Долго ты тут собираешься оставаться?
— Не знаю, — ответил Роман. — Отпуск взял. Сейчас лето, работы все равно мало.
До Вокзальной пять кварталов и две улицы. С Кирова повернули на Пионерскую, встретили двух человек, они с отвращением шагали в сторону котельной, а на Вокзальной площади не было никого. Роман сказал, что основные люди соберутся к семи, но никто к семи не явился; я предложил подождать пятнадцать минут, потом уходить, но в семь ноль пять подъехал автобус. Мы забрались в салон и уселись на задних местах, двери закрылись, поехали. Сразу, не дожидаясь остальных.
— Эй! — позвал Роман. — Еще должны подойти! Еще люди!
— По пути подхватим, — ответил водитель. — Они там соберутся, мне позвонили…
Автобус рванул, и нам с Романом пришлось схватиться за поручни, из-под сиденья выкатилось пустое ведро и стало громыхать по проходу. Роман попытался его поймать и ушибся о поручень лбом.
— А почему мы еще людей не подождали? — спросил Роман. — К вокзалу еще люди подойдут…
— Сейчас тормознем!
Автобус действительно остановился на перекрестке с Любимова, и в салон вошли мужики, семь человек. Они, не здороваясь, расселись по передним сиденьям, автобус поехал дальше.
— Водитель! — уже не так уверенно сказал Роман. — Давайте еще подождем!
Но водитель не услышал.
Мужики молчали и курили прямо в салоне. Я пытался понять, кто они и почему здесь. Мужики вроде как мужики, в рабочих костюмах, на строителей с котлована не похожи, скорее всего местные, лесхозовские или с какой-нибудь пилорамы; на нас мужики не оборачивались.
За грузовым двором железной дороги водитель свернул в район послевоенных бараков, разросшихся вокруг сплавной, и стал пробираться по опилочной дороге вдоль Ингиря. Автобус кидало, мы с Романом держались за поручни с трудом. Ведро продолжало греметь по салону, но его никто
