Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка - Курт Давид
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— По чьему приказу ты начал вырезать игрушки и фигуры, Тенгери? — У Тенгери от страха перехватило дыхание. — Пойми смысл моего вопроса: каждый из монголов занимает то место, которое ему указано одним из приближенных властителя. Да или нет?
— Да, но…
— Нет, ты помолчи и выслушай меня: пастухи — это те, кого поставили пасти овец, стражами стали те, кому это приказано, а воинами — те, кого сочли достаточно сильным и смелым! Да или нет? Или кузнец стал кузнецом без всякого повеления свыше? Будут женщины шить халаты, если им об этом не скажут, и кто будет охранять наш лагерь без приказа? Короче говоря: разве не все делают то, что им велено приближенными хана?
— Я тоже делаю что положено, господин, — сказал Тенгери. — Я вхожу в свой десяток, участвую в походах и военных играх. Я проливал кровь за нашего хана.
— Хорошо, очень хорошо, — снова заулыбался человек по имени Чим. — Но не в этом тебя упрекают, Тенгери. Ты участвуешь в походах и в военных играх, поэтому никому и в голову не пришло бы запрещать тебе в то время, когда никаких войн и военных игр нет, пасти своих овец, поить своих кобылиц или ловить в реке рыбу. Разве не так поступают все кузнецы, воины, пастухи и стражники? Ты же, Тенгери, ударился в искусство! Могут ли все воины быть художниками? Хан сказал, что тот, кто рисует картины и сражается, воин только наполовину. А военачальник, который пишет стихи, лишь наполовину военачальник. Воины и военачальники наполовину — плохие воины и военачальники! Нашему хану такие люди не нужны! — Глядя на донельзя удивленного Тенгери, Чим продолжил: — Я был свидетелем того, как Чингисхан спросил своего главного писца Тататунго при всех, требует ли он от него, чтобы он стал храбрым воином. Тататунго покачал головой и ответил: «Нет! Ибо писать и читать — само по себе большое дело».
— Я подумал, господин, что хан пожелал назначить меня придворным художником и резчиком по дереву!
Чим громко рассмеялся. «Ого, у него зубы и впрямь как у хряка», — подумал Тенгери.
— Придворным художником, слыхали? — веселился Чим. — Да есть ли среди них хоть один монгол? Этим занимаются горожане из империи Хин, из Хси-Хсии или Хорезма. Их позвал к себе на службу сам хан. А монгол — это воин, пастух, стражник. Он любит сражения, любит добычу, чистое небо и вольную степь. Все, что привязывает к одному месту, только портит монгола. Монгол, который режет по дереву, рисует, слагает стихи, строит дома, отесывает камни и ткет ткани — не монгол! А теперь уходи! Уходи, ибо во мне закипает ярость! — Павлинье перо на шапочке покачивалось туда-сюда. — Уходи, — в третий раз приказал он, — пока я не пожалел, что потратил на тебя столько времени! Это, наверное, потому, что твои вещицы мне так понравились.
Он встал и подошел вплотную к Тенгери. Понизив голос до шепота, сказал:
— Особенно мне понравилась одна… я говорю о девичьей головке. Красивая она! А какая шейка! Какой призывный взгляд!
«От него воняет чесноком! — Тенгери отступил на шаг назад. — А эти желтые зубы! Неужели он никогда не жует древесную кору, чтобы очистить их?»
— Значит, вы вернете мне мои вещи?
— Он не понял моей долгой речи, — с досадой проговорил Чим, повернувшись к стоявшим в затененной части его юрты. — Их сожгли, твои игрушки и фигуры!
— Сожгли?
— Что ты орешь? То, что не идет на пользу нашему властителю, — я ведь все подробно объяснил тебе, юноша! — подлежит уничтожению! И поэтому мы сожгли то, что ты вырезал из дерева.
— Не-ет!
— А если ты будешь чересчур долго и чересчур громко удивляться, — пригрозил ему Чим, — тебя ждет их же участь! Воины наполовину — плохие воины, плохие воины хану не нужны, а то, что хану не на пользу, то ему во вред, а то, что вредит хану…
— Нет-нет… Но мои игрушки… мои фигуры, особенно та, одна-единственная…
— Он у нас тугодум, ему нужно все объяснить поподробнее! — разозлился Чим и сделал знак стражникам.
Те навалились на Тенгери и, исхлестав плетьми, вышвырнули вон из юрты, на камни, в пыль под ноги лошадям. Он был без сознания и лежал как мертвый. Два наружных стражника, хохоча во все горло, взвалили его на гнедого, привязали его веревками и огрели гнедого кнутовищем по морде.
Гнедой побежал к главным воротам.
А стражники все хохотали над случившимся.
Чим тоже улыбался, приговаривая:
— Ишь ты, художник выискался! — Однако, вернувшись в юрту, пробормотал себе под нос: — Но резать по дереву он умеет, что правда, то правда!
Гнедой понес на себе Тенгери не к реке и не к поросшему цветущими кустами холму, где его ждала Саран, а к юрте Ошаба и Герел. Там его всегда привязывали к жерди, там его все знали, поэтому он и прибежал туда, как домой. А новое место у Керулена, которое облюбовали Саран и Тенгери и где они жили с этого дня, он всего-то один раз и видел.
Ошаб сидел на солнышке и резал свежевыдубленную кожу яка на длинные узкие полоски. Лежавшие рядом с ним коричневые кожаные змейки скручивались сами по себе до тех пор, пока Ошаб не натягивал их на широкую доску. А потом, взяв горшок с бараньим жиром, смазывал один ремешок за другим и укладывал их потом рядышком на траве, где они, темные и блестящие, напоминали жирных угрей.
Завидев лошадь, Ошаб буркнул: «Да ведь это гнедой!» И тут же испуганно вздрогнул, быстро огляделся и воскликнул:
— Гнедой Тенгери? А где он сам? — И только теперь увидел его, привязанного. — Что это? Что они с тобой сделали? Герел! Герел! — Ошаб остановил лошадь, схватившись за свисавшую уздечку.
— Ты почему раскричался? — выглянула из юрты жена.
— Да отвяжи ты меня! — простонал Тенгери.
— Ты жив, хвала богам!
— Ой-ой-ой! Это у Чима тебя так? — прослезилась подоспевшая Герел.
— Да, у него!
— У Чима! И кто же тебя так избил? — Вся белая от гнева, старуха прислонилась к гнедому.
— Его люди. Он приказал, они и рады стараться. Били до тех пор, пока я ничего больше не видел и не слышал. Может, мне почудилось, но все время, что они хлестали меня плетьми, они смеялись.
Стоя на земле, Тенгери вытирал кровь с лица.
— Не может этого быть! — сказала Герел. Но по ее голосу легко было догадаться, что это она просто так сказала, а на самом деле уверена: все это чистая правда.
— А мои игрушки и фигуры он сжег!
— Нет! — пронзительно, как от острой боли, закричала Герел.
— Он сжег их, Герел, все до единой!
— Нет, Тенгери, нет и нет!
Ошаб схватил жену за длинный рукав халата:
— Закрой рот и возвращайся в юрту!
— В юрту? Я? Ни за что, Ошаб! — И тихонько проговорила, обращаясь к Тенгери: — Что они с тобой сделали, мальчик мой! Все до единой… все игрушки и фигуры… А я-то, я-то думала… Они правда их сожгли? А я-то думала… Нет-нет, Тенгери, я этого не хотела, я надеялась…
— Заклинаю вас всеми богами нашей жизни: идите в юрту! — умолял их Ошаб.
Кузнец смотрел в их сторону, и люди, стоявшие подле него, тоже не сводили глаз с Тенгери, Герел и Ошаба.
— Не пойду я в юрту, — повторила старая женщина.
Раны Тенгери по-прежнему кровоточили.
— Нет, не этого я хотела! — заплакала Герел. Сейчас вид у нее опять был угнетенный, она как-то сникла и казалась даже старше своих лет. Но вот глаза ее сверкнули, и она воскликнула: — Нет, только не это! — И она с неожиданной легкостью вскочила в седло.
— Герел! — вскричал Ошаб.
— Герел! — воскликнул в свою очередь и Тенгери.
Пылинки и мелкие камешки так и брызнули во все стороны. Кузнец и его друзья вскинули руки, как бы пытаясь удержать ее.
— Она с ума сошла! — завопил Ошаб.
Все смотрели на нее с нескрываемым ужасом — и кузнец, и те, что стояли с ним рядом, и те, что только-только подошли сюда, привлеченные криками. Они видели, как Герел погнала лошадь между юртами, как она настегивала ее изо всех сил, будто вознамерилась улететь на ней на небо, чтобы поведать богам, какие несправедливости вершатся на земле. Но на небо Герел не улетела, а свернула у высокого тополя и погнала лошадь прямиком к главным воротам.
— Нет, она и впрямь обезумела! — сокрушался Ошаб, глядя в сторону окаймленной тополями дороги, где клубилась поднятая копытами лошади Герел пыль.
— Но в мужестве ей не откажешь! — признал Тенгери.
— В мужестве? Взбесилась она, вот и все!
— Я поскачу следом за ней, Ошаб!
— Следом за ней! А потом по лагерю будут носить на шестах ваши головы. Ну, может, и найдутся люди, которые скажут: «Да, эти двое были храбрецами!» Но разве храбрость нужна только для того, чтобы кого-то этой храбростью удивлять? Разве волк нападает только для того, чтобы напасть? — Ошаб снял с доски просохшие ремешки и повесил их через левую руку. — Нет-нет, Тенгери, к чему вся эта храбрость, если ты только того и добьешься, что голова твоя окажется на шесте глашатая?
