Собрание сочинений. Том 3 - Петр Павленко

Что за бессмысленное упорство! Зачем оно?

И уж как бранил я себя за то, что не убедил кудрявую упрямицу действовать логически и разумно! Горы не любят легкомысленных.

Но сейчас у меня не было иного выхода, как итти и итти вперед, вытянув перед собою руки, как ходят в темных комнатах, и громко звать потерявшуюся спутницу, и чутко вслушиваться в вопящий воздух.

— Где вы?.. — услышал я и тотчас ответил.

Долго длилось молчание. Затем, на каком-то счастливом повороте наощупь найденной дороги, когда ветер помчался наискось, до меня донесся слабый, расплетенный на отдельные звуки, напев песни. Трудно было угадать ее мотив, но то была безусловно песня. Я опять крикнул.

Мы перекликались, как два радиста, отделенные океанами. Пропев, она переходила, как говорят радисты, на прием и, поймав мой голос, снова запевала.

Теперь я слышал ее все время впереди и как бы выше себя и спешил, спешил, боясь отстать.

Но случалось, что, споткнувшись о камень, я падал и долго не мог подняться. Силы, как только я оказывался в покое, немедленно покидали меня, и самое трудное, каждый раз кажущееся невыполнимым, было встать.

Ветер и туман, неясность дороги и близость крутых обрывов теперь почти не беспокоили меня. И не думалось ни о чем.

Лишь изредка мелькнет недоброе воспоминание о том, как я однажды тонул, как падал в другой раз в такую же темную ночь на мокрых весенних полях перед атакованной немцами Керчью, — и сгинет бесследно, не волнуя, не ободряя, точно не о себе и вспомнилось. Но сердце захлебывалось. Оно отказывалось биться, и что-то острое покалывало в легких, уставших дышать. Кровь стучала в висках, и ныли, слезились перенапрягшиеся глаза.

— Эй, эй!..

— Эй, эй!..

Я вспомнил маленький рассказ Короленко об огоньках, что издалека ободряли какого-то ночного путника. Потом на память пришел рассказ Ивана Бунина «Перевал». Одно место в этом рассказе всегда волновало меня. Я помнил его наизусть:

«Сколько уже было в моей жизни этих трудных и одиноких перевалов! Как ночь, надвигались на меня горести, страдания, болезни, измены любимых и горькие обиды дружбы — и наступал час разлуки со всем, с чем сроднился. И, скрепивши сердце, опять брал я в руки свой страннический посох. А подъемы к новому счастью были высоки и трудны, ночь, туман и буря встречали меня на высоте, жуткое одиночество охватывало меня на перевалах… Но идем, идем!..»

Я бормотал про себя эти слова, и слезы горько лились из моих глаз, но, по совести, я не чувствовал настоящей тоски и печали. Дома, за письменным столом, в уютной комнате, мне бывало куда грустнее от этого рассказа. Здесь же, в туманном хаосе предательской горной ночи, рядом с возможной гибелью, рассказ показался мне холодным, неправдивым и напыщенным.

— Эй, эй!.. — раздавалось впереди.

— Эй, эй! — машинально отвечал и, продолжая думать о своем.

Перевал тяжел, но остановиться нельзя. Умирают не уставшие, а остановившиеся, думаю я. И пока бьется сердце, буду упрямо передвигать ослабевшие ноги, буду ползти на руках, если не сумею подняться. Да и как я могу остановиться? — думалось мне. Ведь этот сумасбродный ребенок, пожалуй, способен до рассвета искать меня в кромешной белизне тумана, шаря руками по дороге и окликая каждый куст, ощупывая каждый камень. Да, наконец, она сама может ожидать моей помощи, зная, что я шел следом за нею.

— Эй, эй! — кричу я, и в голосе моем появляются ноты вызова, удали.

— Эй, эй! — отвечает мне темнота высоким, не то смеющимся, не то плачущим голосом.

Ах, шут бы ее побрал, эту кудлатую девицу! Следовало бы мне, как старшему, остановить ее, уговорить, воздействовать как-нибудь по-разумному, наконец просто запретить на правах старшего — и все было бы нормально и просто, сидел бы я сейчас в кузове автобуса и, не обращая внимания на погоду, весело болтал с попутчиками. Туман не касался бы меня, словно его и не было. А теперь приходится ползти по острым камням на ветреный горный гребень, вслушиваясь в прыжки больного, усталого и встревоженного сердца. Оно металось, как только что пойманная мышь, стучась в грудь и справа, и слева, и где-то у горла…

Если бы я увидел хоть один единственный огонек где-нибудь вдалеке, я бы, конечно, немедленно остановился. Близок огонь — близки люди, и девчонка сама доберется до них. Но огней нигде не было. Звезды — и те исчезли. Исчезло все, что могло подсказать, где я нахожусь.

Но и эта пустота окружающего нисколько не испугала бы меня, не раздавайся все время, не то впереди, не то сбоку, этот страшно одинокий, отчаянный и в то же время упрямый вскрик:

— А-э-й!.. А-э-эй!..

Я слепо шел за ним, а он то и дело ускользал от меня, тотчас истаивал в тумане.

— Да подожди ты меня, эй!.. — кричал я, разводя руками от изнеможения.

И в ответ звучало:

— А-а-э-э-й!.. А-а-э-э-эй!..

И опять я шел вперед, проклиная свое бессилие, ночь и девчонку.

На рассвете грузовик какого-то санатория, везший лед, подобрал меня уже на спуске с перевала. Долго не мог я объяснить водителю, как и почему оказался глубокой ночью на горной вершине.

— Добегались, одним словом, — неодобрительно сказал он, сажая меня на шершавые куски льда. — Посиди на холодненьком: может, оттянет от головы.

Как ни странно было мое положение, я все же успел сказать о девушке, что-де, если догоним, надо обязательно подобрать.

— Какие там девчата в нашем положении! — покачал головой водитель.

Машина понеслась вниз, кренясь на поворотах, и лед зашуршал и задвигался подо мною. Сердце постепенно укладывалось в свое логово, изредка вздрагивая, как ребенок, увидевший дурной сон. С каждой петлей на шоссе заметно теплело. Воздух тяжелел и утомлял легкие. Глаза смыкались. Голова кружилась от запаха хвои.

Сквозь забытье или дремоту я отдаленно услышал сигналы машин, бегущих ниже нас, по большому шоссе, к которому мы спускались. Совсем близко блеснуло еще не проснувшееся море. Началась слободка. Город был рядом. При впадении нашей дороги в шоссе стояла группа людей, ожидавших попутных машин. Водитель крикнул мне из кабины:

— Эй, академик!.. Кончай базар, слазь!

Я стал осторожно карабкаться к краю машины. Вдруг за моей спиной раздался чей-то тонкий, заплаканный голос. Я оглянулся через плечо. Проклятая девчонка стояла рядом с водителем и, взмахивая руками, кричала во весь голос:

— Старичка не встречали? Такой невидненький из себя, в очках, суматошный… Нет? Ой, какая неприятность!.. Что ж теперь делать?

Водитель указал в мою сторону:

— Из стариков только один попался. Не твой ли будет?

— Ну да, ну да… этот самый! — и, еще стоя на левом заднем баллоне, я был обнят за ноги и затем стремительно стащен на шоссе.

— Слушайте, разве такой темп можно давать? — закричала она, приблизив ко мне злое, осунувшееся, в грязных разводах и пятнах лицо. — Что это за кросс, скажите пожалуйста! И шпарит, и шпарит… подумаешь, чемпион Европы!..

— Кто шпарит? — одними губами спросил я и присел на каменную обочину дороги. — Кто это шпарит?

— Я всю дорогу бегом бежала, — затараторила девушка, откидывая сползающие на лоб волосы и оборачиваясь к людям, стоявшим на дороге, которые, очевидно, были в курсе событий. — Аукну, а вы впереди. Я опять бежать… Аукну — опять вы впереди… Пропадет, думаю, ни за грош из-за фасона… Человек вы немолодой… доверились мне…

— Это я вам доверился? — спросил я почти беззвучно.

— Ну, а кто? Не я же! — возмущенно ответила девица и, остановив меня решительным жестом, продолжала: — Конечно, в конце концов и меня злость взяла… Тоже! — подумала я про вас… А ну, комсомол, вперед!.. Дала я ходу!..

— А знаете ли вы, что я все время догонял вас? Я сотни раз мечтал остановиться, присесть у дороги и подождать машину…

— А я? А я? — прокричала девица, и на глазах ее выступили слезы.

Она ничего не желала уступить мне — ни душевной доброты, ни заботливости, ни даже слабости.

— А я, думаете, не изболелась?.. Но если, думаю, вы идете, чего же мне отставать, не по-товарищески выйдет… Чего же вы не крикнули, чтобы я остановилась?

— Кричал. Вы, должно быть, не слышали?..

— И я вам кричала, и вы не слышали…

Она вдруг скрестила пальцы рук и потрясла сжатыми руками перед моим лицом.

— А в общем, хорошо вышло.

— Конечно, хорошо. Живы, слава богу.

— Да нет, не это, а как мы шли…

Ее глубоко запавшие, как бы состарившиеся глаза блеснули искорками, и бледные губы, дрогнув у уголков, сжались в улыбке.

— Это было просто здорово! — сказала она, убегая.

Через четверть часа я входил в теплые, точно их за ночь протопили, улицы городка. Над горами еще стоял туман. Издали он был красив, и не верилось, что он холоден.

«Хорошая была ночь», — подумал я, улыбаясь, и вспомнил, какая сила таилась в тонком, вздрагивающем от страха голосе девушки.