Петер Каменцинд. Под колесом. Гертруда. Росхальде - Герман Гессе
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Между тем наступил и мой черед прощаться. В последний раз посетил я места и людей, о которых хотел сохранить добрые воспоминания; поднялся еще раз по горной дороге и взглянул вниз с откоса, которого и без того бы не забыл.
И я уехал, уехал домой, навстречу неведомому и, вероятно, унылому будущему. Места у меня не было, давать самостоятельные концерты я не мог, и на родине меня, к моему ужасу, ждали только несколько учеников, которым я должен был давать уроки скрипки. Правда, меня ждали и родители, они были достаточно богаты, чтобы я мог не знать забот, к тому же достаточно тактичны и добры, чтобы не наседать на меня и не спрашивать, что же теперь со мной будет. Но что долго я здесь не выдержу – это я знал с самого начала. О тех десяти месяцах, что я просидел дома, давая уроки троим ученикам и, вопреки всему, отнюдь не чувствуя себя несчастным, мне рассказать нечего. И здесь тоже жили люди, и здесь тоже ежедневно что-нибудь случалось, однако мое отношение ко всему этому сводилось лишь к вежливо-любезному равнодушию. Ничто не трогало моего сердца, ничто не расстраивало. Зато я в полном уединении переживал отрешенные, странные часы, когда вся моя жизнь казалась застывшей и отчужденной от меня и оставался только голод по музыке, который часто невыносимо мучил меня во время скрипичных уроков и, конечно, превращал в злого учителя. Однако позже, исполнив свои обязанности или с помощью вранья и хитрости увильнув от урока, я глубоко погружался в нереально-прекрасные мечты, сомнамбулически строил смелые здания из звуков, возносил в небеса дерзкие башни, закруглял сумрачно-тенистые своды и легко, с наслаждением пускал в воздух прихотливые орнаменты, подобные мыльным пузырям.
В то время как я расхаживал в состоянии какого-то отупения и отчужденности, которое разогнало моих прежних знакомых, а моим родителям внушало тревогу, во мне снова, значительно сильней и обильней, чем год назад в горах, забил засыпанный источник; плоды минувших лет, полных мечтаний и тяжких трудов, лет, казалось бы, потерянных, исподволь созрев, падали тихо и мягко, один за другим; наделенные благоуханием и блеском, они окружали меня почти тягостным богатством, которое я принимал нерешительно и с недоверием. Началось это с песни, за ней последовала скрипичная фантазия, за ней – струнный квартет, и когда через несколько месяцев к этому прибавилось еще несколько песен и кое-какие наброски для симфонических произведений, я воспринял все это лишь как начало и опыты, а в сердце вынашивал большую симфонию, в самые же дерзновенные часы – даже оперу! При этом я время от времени писал смиренные письма капельмейстерам и в театры, прилагая рекомендации моих учителей, и скромно напоминал о себе, имея в виду любое, какое освободится, место скрипача. Приходили короткие вежливые ответы, начинавшиеся словами «Глубокоуважаемый господин», или не приходили совсем, но место никто не предлагал. Тогда я на день-два вбирал голову в плечи, старательно занимался с учениками и писал новые смиренные письма. Однако вскоре после этого я опять спохватывался, что голова у меня в очередной раз полна музыки, которая просится на бумагу, и стоило мне только начать, как письма, театры и оркестры, капельмейстеры и глубокоуважаемые господа погружались в забвение и я оказывался один, занятый по горло и довольный.
Впрочем, все это воспоминания, которые невозможно изложить, как и большинство им подобных. Что есть человек для самого себя, что он переживает, как созревает и растет, болеет и умирает – все это рассказу не поддается. Жизнь работающего человека скучна, интересны только жизнеописания и судьбы бездельников. Каким бы богатым ни осталось в моей памяти то время, я ничего не могу о нем поведать, ибо стоял в стороне от человеческой и общественной жизни. Только раз я ненадолго снова сблизился с одним человеком, о котором не могу не упомянуть. Это был старший учитель Лоэ.
Однажды, уже поздней осенью, я пошел погулять. На южной окраине города вырос квартал скромных вилл, который населяли отнюдь не богачи, – в недорогих маленьких домиках с незамысловатыми садами жили обладатели небольших сбережений и пенсионеры. Способный молодой архитектор возвел здесь немало красивых построек, и я тоже хотел на них взглянуть.
Был теплый послеобеденный час, там и сям люди обирали с деревьев поздние орехи, в солнечных лучах весело смотрелись сады и новые домики. Мне понравились эти красивые незатейливые постройки, я оглядывал их с тем поверхностно-спокойным интересом, какой питают к подобным вещам молодые люди, которые еще далеки от мыслей о доме, очаге и семье, об отдыхе и досуге. Мирная зеленая улица производила приятное, уютное впечатление, я медленно брел по ней и, пока шел, вздумал читать имена владельцев на блестящих латунных табличках возле садовых калиток.
На одной из этих табличек значилось «Конрад Лоэ», и когда я прочел это имя, оно показалось мне знакомым. Я остановился, стал вспоминать, и мне пришло в голову, что так звали одного из моих учителей в классической гимназии. И на какие-то секунды передо мной всплыло минувшее время, оно с изумлением взирало на меня и с мимолетной волной вынесло на поверхность рой лиц, учителей и товарищей, прозвищ и происшествий. И пока я стоял, глядел на латунную дощечку и улыбался, из-за ближайшего куста черной смородины поднялся человек, копавшийся в земле, подошел вплотную ко мне и взглянул в лицо.
– Вы ко мне? – спросил он.
Да, это был Лоэ, старший учитель Лоэ, которого мы звали Лоэнгрином.
– Собственно, нет, – сказал я, сняв шляпу. – Я не знал, что вы здесь живете. Когда-то я был вашим учеником.
Он посмотрел на меня внимательней, оглядел сверху донизу, увидел палку, вспомнил и назвал мое имя. Узнал он меня не по лицу, а по искалеченной ноге, так как, естественно, знал о несчастном случае со мной. Теперь он открыл мне калитку.
Лоэ был в рубашке с короткими рукавами, в зеленом фартуке, с виду он совсем не постарел и выглядел цветущим. Мы походили взад-вперед по опрятному садику, потом он привел меня на открытую веранду, где мы сели.
