Джентльмены-мошенники (без иллюстраций) - Эрнест Хорнунг

Решив двигаться дальше, он с немалым удивлением обнаружил, что находится в настоящем заколоченном городе с крепостной стеной, колоннами, бастионами и сторожевыми вышками.

Читая названия улиц, он понял, что не знает ни одной: Грейс, Лов, Грант, Стронг-стрит… За воротами блеснула река, и, решив, что это Гудзон, а значит, восток, юный Гримси повернулся к реке спиной и прошествовал по опустевшему рынку к воротам на противоположной стороне. Он вышел на улицу, застроенную складами и облезлыми доходными домами, которая, как казалось, шла в сторону знакомого Нью-Йорка. Но, перейдя небольшую площадь, Гримси увидел в пыльном окне траченную мухами вывеску “Столовая Гриттина” и вспомнил об изначальной цели своей прогулки.

Снаружи заведение походило на дешевую кофейню. Сквозь грязное стекло он разглядел два стола, не обремененные скатертями и заставленные посудой бронебойной разновидности, какую нередко можно видеть в заведениях низшего класса. Вполне возможно, Гримси прошел бы мимо, если бы не картина в окне. Это был портрет пастелью в тяжелой золоченой раме, изрядно припорошенный пылью. Он был подписан: “Эдвард Эскью Сотерн[120], 1858”.

И все равно вряд ли бы он остался удостовериться в правдивости вывески – насколько вероятно, что знаменитый комик снизойдет до увековечивания себя пастелью в такой дыре? – если бы не афиша, небрежно свисавшая с угла рамы, отвлекая внимание от ее довольно облезлого вида.

“Сегодня, – гласил плакат в три фута длиной, – впервые на американской сцене после сотни представлений на Друри-лейн развернется знаменитая драма “Тайные богатства, или Все против нее” с мистером Уэйнбеджем Могемом в главной роли. Мистер Могем предстанет в своей прославленной роли Уиллоуби Сатерли – джентльмена и детектива; вместе с ним на сцену выйдет первый состав исполнителей, в том числе Дженис Мэйбон в роли томящейся, но побеждающей Истебы; мистер Джек Гэллант в роли змея-искусителя сэра Эверли Тернкота; мистер Хэлси Джеймс в роли Честного Джона Уэксфорда, связанного затруднительными обязательствами; мистер Хорас в роли Исаака – истинного друга; мисс Вурхес в роли бестии служанки и многие-многие другие, а также все элементы атмосферы, декорации, костюмы и прочая. Билеты на входе или в кассе, Американский театр, Бауэри”.

Гримси тихонько отрыл дверь и ступил внутрь. Как следовало ожидать, там пахло плесенью. Два стола (больше и не было) оказались покрыты неаппетитными пятнами, а у боковой стены были расставлены облезлые рамы с резьбой, пастелями, гравировками и даже карандашными рисунками, каких ныне и не увидишь, да так много, что от края до стены было, по самым скромным прикидкам, четыре фута. Все это, как хрупкий фарфор древесной стружкой, было щедро проложено множеством звездных афиш.

Одна пачка афиш – там было штук пятьдесят – провозглашала возвращение на сцену Форреста в роли Джека Кейда, вторая восхваляла Матильду Хьюрон в роли Камиллы (впрочем, судя по дате – 1854 – La Dame aux Camelias начала страдать до начала гражданской войны). На других афишах значились премьеры у Хвастуна Херна, а возвращение на сцену Тедди Кровельщика в “Ледяной руке морозной ведьмы” занимало почетное место по центру. Историческое значение также представляла драма по картинкам Уилкса “Конфискация в счет ренты” под бойким названием “Рента” с мистером Хейвудом и мистером Хемлином в главных ролях.

Наконец Гримси уверился, что глаза его не обманывают, и сел за стол, предварительно протерев его газетой, которая прикрывала дыру в сиденье плетеного стула. Хозяев – или хоть какого-то признака жизни – он прождал несколько минут и, не дождавшись, взял ложку из стеклянной посудины с приборами и решительно постучал ею по глазированной сахарнице; впрочем, звук раздался какой-то надтреснутый. В нетерпении Гримси встал и открыл боковую дверь. Она вела в длинный кирпичный тоннель, который одним концом выходил на грубую мостовую улицы, а другим тонул в непроницаемой тьме.

В прежние времена, когда от Манхэттена до Гринвич-Виллиджа было две мили, здешние рестораторы имели обыкновение бросать телеги у входа и через тоннели между домами препровождать усталых лошадей в конюшни на заднем дворе. Этот факт Гримси давным-давно почерпнул из книжки. Если книга не обманывала, то в конце темного тоннеля находилась конюшня, которую, наверное, “Столовая Гриттина” использует под кухню. Он решил проверить, так ли это, и по скользким, сырым камням побрел в темноту.

В самое сердце тьмы тоннель тянулся, наверное, еще футов сорок, но затем вдруг резко повернул и через шесть футов уперся в захватанную дверь, из-за которой пробивался тусклый свет. В своих ресторанных приключениях Гримси развил в себе подобающее избранному хобби любопытство. Если, к примеру, группа молодых турок открыла где-нибудь в тихом переулке небольшую забегаловку, чтобы спокойно ужинать среди своих, это означало, что юный Гримси был вправе решительно занять стул за их столом и вынудить остальных либо перешептываться, либо обнародовать свои семейные тайны. То, что у этого странного мистера Гриттина, заставляющего посетителей самих искать еду, в окне висела вывеска “Столовая”, было для нашего отважного путешественника по Нью-Йорку достаточным поводом, чтобы, не задумываясь, открыть дверь и ступить внутрь. Так он и сделал.

Гримси очутился в каменном дворе, освещенном лишь бледным отблеском вечернего зимнего неба; со всех сторон было темно, кроме одного дальнего угла, где два окна излучали теплый свет. Приглушенные голоса и позвякивание столовых приборов направили его шаги прямо вперед. Наконец-то Гримси нашел себе оригинальное заведение, где он сможет как минимум отужинать, а если повезет – то и обсудить с родственной душой какую-нибудь злободневную тему, например театр.

В двери было полукруглое окошко, такое грязное, что Гримси не замечал его до тех самых пор, пока не очутился прямо перед ним с рукой на дверной ручке. Он заглянул внутрь и замер.

У него перед глазами была огромная комната, судя по всему, занимавшая весь первый этаж доходного дома, спрятанного в окружении дворов – окна с противоположной стороны выходили на такие же темные задворки.

Внутри было человек двадцать, в основном мужчин. Но не успел Гримси как следует оглядеться, как где-то поблизости, вне его поля зрения, раздался шум отодвигаемых стульев, и через секунду в дальний угол, где сидел весьма представительный старик, прошествовали три женщины.

Гримси больше заинтересовали дамы. Точнее, главная – старушка, очевидно знатная, судя по ее одежде и манерам. Ее поддерживали две хорошенькие ирландские девушки – явно служанки. Не полагаясь на одних только помощниц, пожилая дама сжимала в толстых пальцах трость, которую с каждым немощным шагом переставляла вперед. Наконечник на трости сидел не совсем плотно и, проскальзывая по деревянному полу, издавал странный скрип.

Вдруг, без какой-либо видимой причины, путь пожилой дамы прервал мужчина в углу. Сначала он поднял руку, затем нетерпеливо постучал ногой. По этому сигналу служанки с нежностью посмотрели на свою госпожу, помогли ей развернуться обратно и вновь отступили за пределы видимости, но лишь на секунду.

Снова послышался скрип трости, и троица снова отправилась вперед. На этот раз старик в углу встал навстречу даме, бережно принял ее из рук служанок и поблагодарил их вежливым жестом. Он усадил пожилую даму в кресло, опустился сам и начал речь, сопровождая ее жестами, которые сами по себе были произведением искусства, вплоть до малейших движений пальцев.

Гримси ничуть не стыдился подглядывать. Слов он разобрать не мог, но, застывший у стекла, завороженный странным зрелищем, он подумал, что такого удивительного голоса он не слышал ни разу в жизни. Практически идеальный ритм, живой, звучный тембр, как струна виолончели, брали за душу, словно далекая песня, едва достигающая слуха во сне.

Наконец пожилая дама повернулась к говорящему. Впервые на ее черты упал свет – и Гримси вздрогнул. Это лицо ему было знакомо, но, видя его обладательницу здесь, в этом богом забытом месте, он так поразился, что имя вспомнить никак не мог, хоть убей. Знал только, что то и дело видит это лицо в газетах и что память связывает его с чем-то очень хорошим. Впрочем, представшее перед ним лицо и так располагало к уважению – в нем воплотилось безупречное достоинство старости.

Но тут от ближнего к двери столика, который он прежде не замечал, потому что все его внимание было сосредоточено на старухе, раздался резкий хохот. Переведя взор, он протер глаза. К такому сюрпризу юный Гримси был не готов. За столом сидел не кто иной, как мистер Эндрю Карнеги – если Гримси хоть что-нибудь знал о Карнеги, а этого великого сталепромышленника он не спутал бы ни с кем. Мистер Карнеги был погружен в любезную, хоть и довольно сдержанную беседу с мистером Джоном Рокфеллером!