Король утра, королева дня - Йен Макдональд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Погрузиться, утонуть, застыть в потоке света. Свет переливается всеми цветами радуги, словно Господень завет. Возможно, это рай. Христос Торжествующий восседает на престоле, окруженный первозданным светом, и святые воздают Ему славу, а серафимы полагают венцы свои на море стеклянное, в то время как мертвые восстают из могил и возносятся навстречу святости либо проклятию. Christus Omnia Vincit [177]; вострубил Последний ангел, в лучах и столбах света Михаил устремляется, аки ястреб, на Великого Дракона; огненная бездна отверзает пасть, дабы принять Обманщика и тех, кого он обманул. Свет! Первозданный свет переполняет ее. Строфы из Клопштока, вдохновившие Малера на заключительную часть симфонии № 2 «Воскресение», пробуждаются в памяти.
Ich bin von Gott und will weider zu Gott!
Mit Flugeln, die ich mir errungen.
In heissem Liebesstreben,
Werd’ich entschweben
Zum Licht, zu dem kein Aug’ gedrungen! [178]
Ремикс-культура, классический вариант.
Трубы Воскресения гремят, пока она переходит от окна к окну: врата Эдема запечатаны и под охраной огненного меча, с грохотом обрушивается на неправедных Потоп; заветы – Авраам, сходящий с горы Кармель [179], и Моисей, восходящий на гору Синай. Gaudete, gaudete, Christus est natus, ex Maria Virgine, gaudete. Голоса сливаются с первозданным светом, заполняя пространство под сводами. Она попала на репетицию хора, надо же, как будто ее дважды благословили. Знамения и чудеса, хлеб и вино, хлеба и рыбы, лев-бык-человек-орел, Альфа и Омега, YHWH, Я Есмь Сущий, INRI XPI.[180]
При свете древних огней Господь открывает Себя Энье Макколл, размышляющей об аборте. Теперь Гендель: «И явится слава Господня» [181]. Чувство сверхъестественного благоговения, которого она не знала с детства, когда «собирала облака», охватывает ее. Она понимает, что к ней прикоснулся перст Божий. «Дерево, будучи деревом, самим фактом…»
Она идет от собора через просыпающийся город к набережной, садится на пузатый, забитый людьми паром и пересекает широкую реку, блуждает с бдительной бесцельностью истинного исследователя по городу на другом берегу; открывает для себя прелести и изыски викторианства и эдвардианства; кованое железо и стекло, павильоны и пирсы, эспланады и дощатые тротуары; осеннее спокойствие морского курорта, застрявшего в бархатном сезоне. Она покупает мороженое в обшитом вагонкой киоске пастельно-розового цвета, единственном открытом киоске на набережной, украшенной болтающимися на ветру японскими бумажными фонариками.
Потом паром перевозит ее обратно. Она покупает пиццу, взяв немного из денег, которые дала мать, идет смотреть дневной сеанс: польское кино. Афиши описывают его как «Глубоко волнующее „Мое купание и шляпа“». Она единственный зритель. Фильм все равно запускают. Стали бы его показывать, не будь в зале никого? Снова старый епископ Беркли – идет ли глубоко волнующее «Мое купание и шляпа», если нет зрителей, которые могли бы его увидеть?
Город накрывают вечерние сумерки – в конце года они всегда наступают рано. Энья идет к причалу. Она не может объяснить, почему сделала то, что сделала, почему не сделала того, чего не сделала. Она пошла в собор, чтобы убить время до того момента, как из нее хромированными инструментами вырежут эмбрион. Она не ожидала и тем более не хотела встретиться с Богом. Она стоит у перил на пронизывающем холодном ветру и смотрит, как огни чужого города исчезают позади и винты вместе с водами эстуария взбивают их в белую пену.
Она не дает себе уснуть до тех пор, пока большой белый корабль не пересекает границу между географическими областями и не возвращает ее в привычный мир миф-линий. Присутствие, подсознательный шепот в душе – старые друзья, тусклое свечение в глубине сознания – комфорт детского ночника, который стережет сон. Она приплывает с рассветом на большом белом корабле в город, который остается для нее домом, и колокола звонят – славят наступившее Рождество.
И раз уж колокола теперь звонят, они звонят за упокой души мистера Антробуса. Хей-хо. Хей-хо. Ускользнул в серые промежуточные дни, хей-хо, хей-хо. Слишком многое узрел мистер Антробус с Эсперанса-стрит, 27; узрел очертания грядущего десятилетия, пока еще бесформенного на горизонте времени, и понял, что в нем не найдется места старым, усталым мужчинам с наклонностями.
Энье хотелось бы считать причиной его смерти неразделенную любвь, хей-хо-хей-хо.
Увы, бедный Антробус.
Когда Энья постучала и не получила ответа, она сперва подумала, что этот старый, усталый мужчина с наклонностями затаил обиду за то, что она не пришла на Рождество со своим традиционным подарком – каким-нибудь горячительным напитком, который они могли бы разделить за прослушиванием новой записи, полученной от ее друзей. Она провела Рождество в доме за зелеными воротами с матерью и братом, желая объяснить им и самой себе, почему сделала то, что сделала, и не сделала того, чего не сделала. И прикоснуться к городу своим миф-сознанием, выискивая колебания и турбулентные узоры Повелителей Врат. Безрезультатно.
После наступления темноты она снова постучала. Нет ответа. Царапанье и вой кошек, запертых вопреки желанию, насторожили ее. Она опустилась на колени и понюхала щель под дверью – надлежащая защита от сквозняков никогда не входила в число приоритетов мистера Антробуса. Кошачье дерьмо и моча. Она вызвала полицию.
Когда выломали дверь, кошки выскочили наружу и вихрем умчались на Эсперанса-стрит.
Один мимолетный взгляд, и Энья сбежала к себе, наверх.
Он сидел в своем любимом кресле. На нем были наушники. Красные светодиоды плясали на корпусе радиоприемника; он все еще был настроен на радиостанцию «Конец пути». Пламя в камине давно потухло; внутри лежали полуобгоревшие обрывки глянцевитой плакатной бумаги. Безверхие башни Илиона пожрал огонь.
Хей-хо, хей-хо.
В день похорон, выпавший на предпоследний день в году, на Эсперанса-стрит появляется траурная процессия. Ее возглавляет трио музыкантов –
