Король утра, королева дня - Йен Макдональд

потрясения начнет заикаться – в прошлом так уже случалось, когда она повергала его в изумление. Потрясение перейдет в чувство вины, тревоги, ответственности. Энья как будто услышала его голос, обволакивающий, словно зимнее стеганое одеяло: теперь это наша ответственность, позволь о тебе позаботиться, присмотреть за тобой, быть отцом для твоего ребенка, хорошим, заботливым, любящим отцом, давай будем семьей вместе, все вместе, я уберегу нас от опасностей крепостной стеной своих рук, уберегу от всех и вся, что могло бы навредить тебе или ребенку.

Господи! Нет!

Она лежит на своей кровати, смотрит в потолок и прислушивается к синхронному биению сердец, то ли реальному, то ли воображаемому.

Но если не звонить Солу, то кому? Она перебирает мужчин, которые ей дороги больше всех на свете. Джейпи? Странное ощущение, словно фантомная конечность. Эллиот? Слишком неземной; все равно что соблазнять ангела. Мистер Антробус? Он придет в ужас, если клин напористой женской сексуальности вонзится в упорядоченный мир греческих храмов и закатов над Ионическим морем.

Но если не им, то кому?

Ответ удивляет ее.

Энья снимает трубку прикроватного телефона, набирает номер.

– Привет. Это я. Да. Слушай, можно я зайду к тебе?

Поскольку это был последний настоящий летний день в истории человечества (глобальное потепление из-за использования антиперспиранта и мягкой туалетной бумаги вело к изменению климата, который стал бы примерно таким же, как на Москитовом берегу), мистер Антробус осмелился благословить его обнаженной кожей ног и рук. Энье было слишком жарко, несмотря на кофе со льдом; она развалилась в шезлонге, постоянно-поднимая-очки-которые-сползают-на-нос-из-за-пота-и-масла, пока мистер Антробус пробирался сквозь буйные заросли мальв со своим раскладным креслом под мышкой, как беженец из Эпохи надежды и славы. На окне дома по соседству дрогнул тюль; кого-то терзали похотливые мысли – что старик с наклонностями, какие бы они ни были, мог делать с такой девушкой в таком купальнике. Энья посмотрела поверх очков на незримого наблюдателя в окне и медленно провела языком по губам со всей развратностью, на какую была способна.

Это было пьянящее, галлюцинаторное лето, мираж из знойной дымки и ослепительного сияния. Энья больше не понимала, какая часть ее жизни была дневной и осязаемой, а какая – ночной и иллюзорной. Рекламщик-копирайтер днем; объект романтических пристрастий Сола Мартленда долгими летними вечерами; короткими летними ночами – уличный самурай, рыцарь Хромированного лотоса, сражающийся на рубежах реальности. Ну что за ерунда… Параметры ее жизни сложились причудливым образом, и случилось это так незаметно, что до сих пор ей не приходило в голову усомниться в их нормальности. «Город повергнут в ужас: обезумевшая наркоманка с мечами бродит ночами по улицам». В разгар последнего летнего дня в истории ее сомнения разрослись и превзошли границы допустимого.

Мистер Антробус казался, как всегда, погруженным в свой кроссворд. В обычной ситуации она бы ему помогла; у нее был талант – который мистер Антробус не всегда оценивал по достоинству – мгновенно разгадывать анаграммы в уме; соседу Эньи нравилось пребывать в тупике, в этом было что-то от духовных практик буддийских монахов. Сегодня она хотела задать ему вопрос, на который он не мог ответить, потому что это был вопрос-ловушка, предназначенный для нее самой, – и лишь она могла бы дать истинный ответ.

Она отложила книжку – роман в жанре магического реализма, чьего автора приговорили к смертной казни за богохульство.

– Мистер Антробус, вам не кажется, что мир сошел с ума?

Он ответил сразу, как будто ждал этого вопроса всю жизнь:

– Чем старше становилось человечество, тем безумнее казался мир. Все безумнее и безумнее. Так ли это на самом деле или нет, я не знаю. Он выглядит безумным, но, с другой стороны, всегда таким выглядел; любой кажущийся проблеск здравомыслия объясняется лишь тем, что в соответствующий момент степени безумия мира и наблюдателя совпали. А почему вы спрашиваете?

– Мне просто кажется, что люди ведут себя так, словно больше не понимают правил, на которых зиждется их жизнь, общество, мир; как будто больше нет ни заповедей, ни основ. Или как будто некая внешняя сила исказила заповеди таким образом, что зло оказалось сильным и потому хорошим, а добро – слабым и, как следствие, плохим. Такое впечатление, что мир одержим демоном и утратил душу.

– А это совсем другой вопрос. Неужели у мира больше нет души – вот что вас на самом деле интересует? Неужели в мир вселилась темная сила? Существует ли Сатана? Господь умер или просто отошел от дел? Мой ответ таков: подобное впечатление складывается, потому что мир утратил настоящее. Мы больше не наслаждаемся настоящим моментом – не испытываем блаженства от бытия как такового. Настоящее – лишь досадная заминка между тем, где мы были, и тем, куда хотим попасть, препона между нами и нашим желаемым будущим. Мы стали такими нетерпеливыми созданиями, вечно жаждем угодить туда, где нас еще нет, стать теми, кем еще не стали. Нам мало просто быть там, где мы есть. Становление – все, бытие – ничто. Мы совсем забыли о Таинстве Настоящего.

Впервые я узнал о Таинстве Настоящего от старого греческого православного монаха в монастыре недалеко от города на Косе, где служил. Я часто ездил в монастырь на велосипеде. Жители города подарили нам свои велосипеды в знак благодарности за освобождение. Греки – славный, великодушный народ; вот уж кто знает, что значит жить настоящим. Мне сказали, оливы вокруг монастыря – самые старые деревья на острове, они выросли раньше, чем возник сам монастырь, и даже раньше появления первых христиан. Разумеется, тень и покой под этими оливами были гуще, чем где-то еще. Зачем я туда ездил? Не знаю. Возможно, мне следовало от чего-то освободиться. Получить от Бога знак: была ли любовь, которая меня мучила, правильной или нет. Понимаете? Монахи стали меня узнавать; они позволили мне гулять по коридорам монастыря и проводить время в часовне – у греческих икон такие глаза, словно очи самого Господа. Красивые, очень красивые глаза. Я сидел часами в темноте и прохладе часовни, разглядывая фрески.

Кажется, его звали брат Анастасий, что в переводе с греческого «воскресение из мертвых». Он был единственным из братии, кто знал по-английски больше трех слов. Сдается мне, он расценил мое духовное благополучие и наставление на путь истинный как свою личную миссию. Духовная атмосфера там была поразительная: тишина сочеталась с пением, спокойствие – с танцами. Своего рода истомленная благодать, которая рождается лишь с опытом в осознании присутствия Господа.

«Присутствие, – сказал брат Анастасий, – это ключ ко всему». Уже тогда, в сорок