Все реки текут - Нэнси Като

Дели лишилась всей одежды, кроме той, что была на ней, всех кистей и красок, а также детских вещей, которые она приготовила перед родами. Но ее холсты, на которых она запечатлела эти два засушливых и жарких года, сохранились.

Немного оправившись, она решила показать их в Эчукском машиностроительном институте. Господин Гамильтон выставил одну из ее картин в витрине своего ателье вместе с объявлением о предстоящей выставке, а господин Уайз, ее бывший преподаватель, привел на вернисаж своих студентов из Художественной школы. Дели выручила порядочную сумму за счет входной платы.

Дэниел Уайз купил для школы один из выставленных холстов. Он был страшно горд достижениями своей ученицы. Она продала также две работы, написанные в традиционной манере, изображающие восход и закат в лагуне Муррея, где они стояли в плену целое лето.

Почти все остальные полотна были «слишком современными», они показывали засуху, зной, отчаяние в неприкрытой реалистичной манере, они были «неэстетичны и мрачны», как говорили меж собой посетители, и, помимо всего, они не были четко выписаны. Некоторые из них выглядели так, будто краски растворялись на свету.

Дели с ними не спорила. С нее было довольно, что Дэниел Уайз написал похвальную заметку о выставке. Дядя Чарльз приехал порадоваться на ее успехи и расчувствовался до слез, ковыляя от одной картины к другой, близоруко разглядывая ее имя. Но все впечатления от выставки были ничтожными по сравнению со смертью ребенка.

Брентон не разделял горя жены. Он знал, что ребенок не настолько был ею желаем, чтобы так убиваться. Он с недоумением глядел на темные круги под ее глазами и горькую складку у рта, чуть утратившего девическую свежесть.

Молочные железы Дели болели от подступившего молока, которое теперь было не нужно; она туго стягивала грудь, и ей казалось, что это повязка давит ей на сердце. Она не сказала ему о своем безотчетном чувстве вины. Она всегда думала в первую очередь о муже, потом о своих картинах, и вовсе не думала о будущем ребенке. Если бы им удалось вовремя достать лодку, если бы ее отвезли в больницу, где есть кислородные подушки… он мог бы родиться живым.

А картины? Она спасла их, но не спасла ребенка! Дели окинула критическим оком свои обрамленные полотна, висящие на стенах зала Машиностроительного института и почувствовала легкий прилив гордости. Кое-что у нее получилось, в технике она заметно прибавляет. Разумеется, это еще далеко не то, о чем она мечтала, чего добивалась, и все-таки ей удалось передать ощущение света, зноя, необъятных голубых просторов над глубинными районами страны.

Она решила послать три своих холста на весеннюю выставку Общества художников штата Виктория. Имоджин написала ей о деятельности общества в последнее время.

«Мы теперь – серьезная организация, хотя обе наши главные знаменитости – Артур Стритон и Том Робертс – сейчас в Лондоне. Во всяком случае мы придерживаемся принципа, что выставляться должны действительно работающие художники, а не старые ворчуны, которые малюют фарфор… Я очень много работаю. Написала Принс-Бридж: море золотистого света и темно-синие тени под арками; это – одна из моих лучших вещей за все время. Вообрази, в этом году мне исполнится – о, ужас! – двадцать два. Хочется жить и работать…»

Принс-Бридж! Дели представила себе Мельбурн в легкой утренней дымке, зеленые лужайки, серые мостовые, тающие в высоком небе, стройные шпили, их отражения в водах Ярры. Ей казалось, что в сравнении с выжженными солнцем равнинами внутренней Австралии это – другой материк, даже другая планета.

В Дели снова пробудилась тяга к цветущему благодатному городу. Как только она восстановила здоровье, а Брентон устроился в комфортабельном пансионе на период ремонта судна, она села в мельбурнский поезд.

С каждой милей ее возбуждение росло. Мимо пролегали голубые указатели: 80 миль до фирмы «Братья Гриффитс, чай, кофе, какао…» семьдесят миль… пятьдесят. Выйдя из здания вокзала на оживленные городские улицы с нескончаемым потоком экипажей, движущихся в обе стороны, она снова почувствовала себя молодой и беспечной.

Дели не была здесь два года. Все, что она пережила за это время, отступило, откатилось в сторону, не оставив заметных следов, разве что профиль лица стал строже, у рта затаилось выражение мятежной непокорности судьбе и скорбная складка пролегла меж прямых бровей.

Остановилась она у Имоджин, которая только что рассталась с очередным любовником и была рада приезду подруги. Дели бесцельно бродила по квартире, любовалась видом из окна, разглядывала и обсуждала последние работы Имоджин. За два года она успела отвыкнуть от всего и не сразу вживалась в прежнюю обстановку.

– Выглядишь ты хорошо, – сдержанно похвалила Имоджин, – но я убеждена, что такая жизнь не для тебя. Посмотри, какая ты худющая! Тебе не следует жить на корабле.

– А я не уверена, что это так уж плохо для художника, – перебила ее Дели. – Честно говоря, я жутко соскучилась по Мельбурну, по встречам и спорам студийцев, которые так много давали мне, и все же… В творчестве у каждого свой путь, но угадать, почувствовать его можно только наедине с самим собой, вдали от соблазнов большого города и влияния других художников.

– Насчет соблазнов ты, пожалуй, права. Я замечаю, что не могу работать в полную силу.

– О, такая как ты найдет соблазны где угодно, – засмеялась Дели. – Я тебя знаю.

Имоджин улыбнулась и грациозным кошачьим движением поправила свои блестящие черные волосы.

– Сейчас я совершенно свободна. Мой последний воздыхатель надоел мне до чертиков. Представляешь, он хотел жениться на мне! Жить где-то в деревне, в респектабельном доме, вместе с его вдовой матерью – как тебе это нравится?

– Видишь ли, моя жизнь на корабле дает мне все преимущества семейного очага без смертной скуки провинциального существования. До пожара у меня был даже небольшой садик – в ящиках. Все будет восстановлено заново, Брентон обещал мне даже установить бак, куда горячая вода будет поступать из котельной, и мы сможем пользоваться ею.

– Но ведь ты могла погибнуть во время пожара! Что до ребенка, мне кажется, все к лучшему. Я хочу сказать, он бы тебя связал, ведь ты художница…

– К лучшему?! – Дели смотрела на нее почти с ужасом, яркая краска разливалась по щекам и шее. – Боюсь, что ты ничего не поняла, Имоджин.

– Извини, дорогая… Я никогда не испытывала потребности в материнстве, такой уж у меня склад характера, – она поспешно сменила тему беседы: – Хочешь, я покажу тебе новый пеньюар, я сама его придумала и сшила: белый шифон, отделанный розовым…