Писательские дачи. Рисунки по памяти - Анна Масс

В сейсмостанцию поднимается оператор Генка.

— Чего-то Матвеич задерживается. Будем без него начинать, — он поднимает телефонную трубку. — Саша, спусти кабель на сто шестьдесят! Володя, заряд на девяносто! Два детонатора.

В этот момент поднялся ветер, да такой, что кабина сейсмостанции вмиг наполнилась пылью, как дымом. На экране осциллографа заплясали «зайцы».

— Отставить, Володя!

Ветер стих так же внезапно, как начался.

— Володя, приготовится! Внимание! Огонь!

Взрыва почти не слышно, он глубоко в скважине. Только на экране осциллографа метнулись линии. Шуршит бумага, наматываясь на барабан кассеты. Генка дает мне кассету, и я проявляю ее в своем закутке за черной шторой. Протягиваю мокрую сейсмограмму.

И снова:

— Алло, Володя! Спуск на восемьдесят! Приготовится!

Работа идет медленно, очень мешает ветер, Генка по два раза проверяет действие каждого тумблера. После очередного взрыва проявляю ленту, передаю ее Генке и жадно хватаю ртом чуть менее душный, чем у меня за шторой, воздух станции.

Лент становится все больше, они висят на веревке, протянутой под потолком, как сохнущие полотенца. Глухо бухают взрывы. Гудит мотор, опуская кабель все глубже и глубже в скважину. Тысяча метров… Тысяча восемьдесят… Тысяча сто шестьдесят…

Боялись одного опасного места — там была каверна, могло прихватить зонд, но — прошли благополучно.

— Кушать идите! — раздается от вагончика голос Люси.

Стол вынесли и поставили в тени вагончика. Но столе — толсто нарезанные ломти хлеба, начатая пачка соли, большая кастрюля с супом и полведра дымящегося чая. Вдоль стены на лавке уселись рабочие. Мисок только семь, поэтому едят семеро, а остальные дожидаются своей очереди. Люся самодельным половником — кружкой с привязанной к ней оструганной палочкой — помешивает в кастрюле суп, чтобы гуща не оседала.

Суп идет плохо, зато чай пьем с наслаждением, потея и обжигаясь.

— Была бы у меня капуста свежая и мясо, какие бы я вам щи сварила! — говорит Люся.

— Ты чаю побольше кипяти, — говорит Ахмед, шофер бортовой машины.

— Ага, а вода где? В бассейне одна муть осталась.

Все, как один, посмотрели в ту сторону, откуда должна была появиться водовозка, и на всех лицах появилось выражение такого нетерпеливого ожидания, что невольно всплыли строчки: «…Они лежат и бредят: ну что же он не едет, ну что же он не едет, доктор Айболит?..»

В самом деле, куда девался Рифат со своей водовозкой? Заблудился? Отказал старый, изношенный мотор? Да что угодно может случиться в степи.

Тоненькая девушка в красной косынке вышла из юрты, подошла к овечьему загону, выпустила овец и погнала их к железному желобу с горькой артезианской водой.

Мужики все, как один, перестали пить чай и уставились на девушку. Ей на вид было лет семнадцать. Смугло румяная, с тонко вырезанными ноздрями и гордым выражением крупного рта, она была очень хороша. На ней было цветастое шелковое платье и плюшевая черная безрукавка. Из-под косынки спускались на спину две тугие черные косы.

— Эй, красавица! — окликнул Ахмед. — Иди к нам!

Она быстро взглянула на него и ничего не ответила.

— Чего молчишь? По-русски понимаешь?

Она снова промолчала. Гикнула на овец, хлопнула в ладоши и побежала вслед за ними, быстро перебирая босыми ногами.

— Ишь ты, босиком не боится! — сказал Андрей. — А если на скорпиона наступит или на фалангу?

— Скорпионы и фаланги овечьего духа не выносят, — объяснил Ахмед. — Там, где овцы, там их не бывает. Заметил, казахи всегда овец возле юрты держат?

— Нет, не обращал внимания.

Волоча за собой хвост пыли, подъехал «бобик». Озабоченный «Матвеич», не подходя к обедающим, окликнул Генку, и они вдвоем скрылись в сейсмостанции. Вслед за «Матвеичем» из машины неторопливо вылез пожилой кряжистый казах в ватной ушанке. Под блеклым шелковым халатом, перепоясанным веревкой, угадывалось плотное, крепкое тело. Вытащил из кабины набитый чем-то мешок, издали молча кивнул сидящим и скрылся в юрте.

— Хозяин приехал! — насмешливо бросила ему вслед Люся.

— Парни, кончайте отдыхать! — крикнул из сейсмостанции «Матвеич». — Давайте работать, а то не уложимся.

Снова я в своей темнице за байковой шторой проявляю одну за другой сейсмограммы, обливаюсь потом и стараюсь пореже прикладываться к пластмассовой фляжке с теплой как суп водой.

— Горохова в управлении встретил, — голос «Матвеича». — Злой как черт: в скважине полно газа оказалось, а у них кабель в резиновой изоляции. Прибор — к черту.

Голос Генки:

— Тут тоже загазовано. Хорошо, у нас в металлической изоляции, а то бы и наш накрылся. В шестьдесят четвертом в партии Крылова при мне было: резина как пошла набухать пузырями. Вытащили кабель, а он весь зеленый от газа, пузыри лопаются, звук — как из пистолета. Страшное дело!.. Погляди-ка, Матвеич, вроде увязывается нормально?

— Ну-ка, прибавь усиление. Подними еще на восемьдесят.

…Не замечаю, как летит время. Может быть, уже вечер?

— Отдохни, — говорит мне «Матвеич». — Мы сейчас будем поднимать зонд, присоединять новый — это часа полтора займет.

Спрыгиваю со ступеньки сейсмостанции и слепну от яркого солнца. Стою несколько минут, зажмурившись, потом иду к артезиану, мою руки, лицо, подставляю голову под горячую струю.

— Иди, чайку попей! — зовет меня Люся.

От горячего чая жажда на некоторое время отступает.

Двое шоферов неподалеку разожгли костерок из расколотого на дощечки ящика и варят чефир в котелке.

— Аннушка, я тебя чего попросить хочу… — тихо, чтобы не услышали шоферы, говорит Люся. — Ты утром ребятам вместо меня завтрак приготовь, ладно? А то я сегодня ночью Андрюше обещалася. Так жалко его! Три года без женщины. Только утром, тогда уж рано не поднимуся. Уважишь, а?

— Конечно, Люся! Что приготовить-то?

— Ты им рису отвари с тушенкой, ну, и чаю скипяти вот эти полведра. А вон те полведра, за плитой, — это НЗ, не трогай. Это последняя, еле наскребла в бассейне. Спасибо тебе! А уж я в долгу не остануся, случ-чего и я тебя прикрою.

— Эй, бабай! — окликают шоферы вышедшего из юрты казаха. — Присоединяйся!

Казах подходит, садится на корточки возле костерка. Долговязый Федя, тоже из бывших зеков, разливает по кружкам черную жидкость, протягивает кружку старику. Тот с достоинством ее принимает.

— Красивая у тебя дочка, бабай! — говорит Ахмед.

— Это не дочка. Жена.

— Жена?! Врешь! Сколько же ей лет?

— Девятнадцать.