Ангелология - Даниэль Труссони

Верлен чуть не поперхнулся.

— Селестин? — изумился он. — Селестин Клошетт, которая прибыла в Сент-Роуз в сорок третьем году?

— В сорок четвертом, — поправила Габриэлла. — Но это — другая история. Она началась в апреле тридцать девятого года, в холодный дождливый день, как обычно бывает в апреле в Париже. Каждую весну дождь затоплял булыжные мостовые, заливал водостоки и сады, переполнял Сену. Я помню все до мелочей. Это был час пополудни, седьмое апреля, пятница. Утренние занятия закончились, и я, как обычно, решила пойти пообедать. В тот день я забыла зонтик. Я всегда брала его с собой, но в этот весенний день у меня не было ничего, чтобы защититься от ливня. Выйдя из атенеума, я поняла, что промокну до костей, а тетради и книги, которые я держала в руке, погибнут. Поэтому я остановилась под большим портиком главного входа в академию, наблюдая за водопадом с неба. Неожиданно из потопа вынырнул человек с огромным фиалковым зонтом. «Странный выбор для джентльмена», — подумала я. Он шел по двору академии, изящный, прямой и необыкновенно красивый. Наверное, мне очень захотелось оказаться под зонтом, потому что я уставилась на незнакомца, надеясь, что он подойдет ко мне, как будто я имела силу заколдовать его. Тогда было совсем другое время. Для женщины было непристойно смотреть в упор на красивого джентльмена, но для джентльмена было так же непристойно не обратить на это внимания. Только самый невоспитанный мужлан оставил бы леди под дождем. На полпути джентльмен остановился, обнаружив, что я смотрю на него, резко развернулся и направился мне на помощь.

Он приподнял шляпу, и его большие синие глаза встретились с моими.

«Могу я спасти вас от этого потопа?» — спросил он.

Его голос был полон жизнерадостной, чарующей, почти безжалостной уверенности. Этим взглядом, этой единственной фразой он уже заполучил меня.

«Вы можете делать все, что пожелаете», — ответил я.

Мгновенно поняв опрометчивость сказанного, я добавила:

«Что угодно, чтобы спрятаться от этого ужасного дождя».

Он спросил, как меня зовут, и я представилась. Имя ему понравилось.

«Вас назвали в честь ангела?»

«Доброго вестника», — ответила я.

Он посмотрел мне в глаза и улыбнулся, обрадованный быстрому ответу. Его глаза были самого холодного, самого прозрачного синего цвета, который я когда-либо видела. Улыбка была сладкая, восхитительная, как будто он понимал, какую власть получил надо мной. Несколько лет спустя, когда оказалось, что мой дядя, Виктор Леви-Франш, опозорил нашу семью, занимаясь шпионажем для этого человека, я подумала, что его восхищение моим именем было связано с дядей, а не, как он уверял, ангельским происхождением имени.

Он предложил мне руку и сказал:

— Идемте, мой добрый вестник.

В тот самый миг, когда я впервые коснулась его, моя старая жизнь закончилась, и началась новая. Его звали Персиваль Григори Третий.

Габриэлла взглянула на Верлена, чтобы увидеть его реакцию.

— Тот самый… — начал Верлен, не веря своим ушам.

— Да, — подтвердила Габриэлла. — Тот самый. В то время я понятия не имела, кто он такой и что означала его фамилия. Если бы я была старше и провела в академии больше времени, я бы повернулась и убежала. Я была очаровательна в своем неведении.

Мы шли под большим фиалковым зонтом. Он взял меня за руку и повел по узкой затопленной улице к автомобилю «Мерседес Родстер 500К» — великолепной серебристой машине, которая сияла даже под дождем. Не знаю, как вы относитесь к машинам, но это… Роскошный экземпляр, с электрическими дворниками и замками, с богато отделанными сиденьями. У моих родителей был автомобиль, тоже роскошь, но я никогда не видела ничего подобного «мерседесу» Персиваля. Такие машины были большой редкостью. Довоенный «Родстер 500К» продали несколько лет назад с аукциона в Лондоне. За семьсот тысяч фунтов стерлингов. Я пошла туда, чтобы снова увидеть этот автомобиль.

Персиваль открыл дверцу величественным жестом, словно приглашая в королевскую карету. Я опустилась на мягкое сиденье, влажная от дождя кожа соприкоснулась с кожей обивки. В салоне пахло одеколоном и немного — сигаретным дымом. На черепаховой приборной панели сверкали кнопки и рукоятки, ожидающие, чтобы их нажали и повернули, а сверху были брошены автомобильные перчатки, ждущие, чтобы их надели. Право слово, я в жизни не видела машины красивее. Уютно устроившись, я купалась в блаженстве.

До сих пор отчетливо помню, как он вел «мерседес» по бульвару Сен-Мишель и через Иль-де-ла-Сите. Дождь барабанил с еще большей яростью, словно ждал, пока мы спрячемся, чтобы освобожденно обрушиться на весенние цветы и зеленую податливую землю. Наверное, меня терзали сомнения, хотя в тот момент я бы сказала, что это любовь. Я не знала, какую опасность представляет собой Персиваль. Просто молодой человек бесшабашно управлял автомобилем. Сейчас я понимаю, что инстинктивно боялась его. И все же он без труда пленил мое сердце. Я смотрела на его прекрасную бледную кожу и длинные тонкие пальцы, лежащие на рычаге коробки передач. Я не могла говорить. На мосту он прибавил скорость, а затем свернул на рю де Риволи. Дворники с визгом метались по ветровому стеклу, разгоняя воду.

«Разумеется, я приглашаю вас на обед, — сказал он и остановился перед отелем на пляс Конкорд. — Я вижу, вы проголодались».

«Вы умеете на глаз определять чужое чувство голода?» — усомнилась я, хотя он был прав.

«У меня особый талант. — Он выключил зажигание и стянул кожаные перчатки. — Я точно знаю, чего вы хотите, еще до того, как вы сами об этом узнаете».

«Тогда скажите, — спросила я (вдруг он поверит в мою храбрость и искушенность, что, мягко говоря, не соответствовало истине), — чего я хочу больше всего?»

Несколько мгновений он изучал меня. Как и в первые секунды нашей встречи, я заметила промелькнувшую в его синих глазах чувственную жестокость.

«Прекрасной смерти», — проговорил он тихо.

Даже почудилось на миг, что я неправильно расслышала его.

С этими словами он открыл дверь и выскользнул из автомобиля.

Прежде чем я успела осознать всю странность такого утверждения, он распахнул пассажирскую дверцу, помог мне выйти, и мы под руку направились в ресторан. Остановившись напротив позолоченного зеркала, он стремительно сбросил шляпу и пальто. Подскочившая прислуга показалась медлительной, как черепахи. Я изучала в зеркале его отражение, его профиль и взгляд, его великолепно сшитый легкий костюм из серого габардина, в беспощадной четкости отражения отливавшего голубым. Кожа у него была смертельно бледной, почти прозрачной, но это придавало ему странную привлекательность, словно он был драгоценным объектом, который берегли от солнца.