Осень средневековья - Йохан Хейзинга

Литература главенствует также в сфере легкой улыбки, там, где насмешка достигает своей самой высокой ноты и переплескивается через самое серьезное в жизни, через любовь и даже через гложущее сердце страдание. Искусственные, сглаженные, стертые формы любовной лирики утончаются и очищаются проникновением в них иронии.

Вне сферы эротического ирония -- это нечто наивное и неуклюжее. Француз 1400 г. все еще так или иначе прибегает к предосторожности, которая, по-видимому, до сих пор рекомендуется голландцу 1900-х годов: делать особую оговорку в тех случаях, когда он говорит иронически. Вот Дешан восхваляет добрые времена; все идет превосходно, повсюду господствуют мир и справедливость:

L'en me demande chascun jour

Qu'il me semble du temps que voy,

Et je respons: c'est tout honour,

Loyaute, verite et foy,

Largesce, prouesce et arroy,

Charite et biens qui s'advance

Pour le commun; mais, par ma loy,

Je ne dis pas quanque je pence.

Меня коль вопрошают счесть

Все блага нынешних времен,

Ответ мой: подлинная честь,

Порядок, истина, закон,

Богатство, щедрость без препон,

Отвага, милость, что грядет,

И вера; но сие лишь сон

И речь о том, чего здесь нет.

Или в конце другой баллады, написанной в том же духе: "Tous ces poins a rebours retien"[14] ["Весь смысл сего переверни"], и в третьей балладе с рефреном "C'est grant pechiez d'ainsy blasmer le monde" ["Великий грех так целый свет хулить"]:

Prince, s'il est par tout generalment

Comme je say, toute vertu habonde;

Mais tel m'orroit qui diroit: "Il se ment"...[15]

Принц, видно, суждено уже теперь

Всеместно добродетели царить;

Однако скажет всяк: "Сему не верь"...

Один острослов второй половины XV в. даже озаглавливает эпиграмму: Soubz une meschante paincture faicte de mauvaises couleurs et du plus meschant peinctre du monde, par maniere d'yronnie par maitre Jehan Robertet[16] [К дрянной картине, написанной дурными красками и самым дрянным художником в мире -- в иронической манере, мэтр Жан Роберте].

Но сколь тонкой способна уже быть ирония, если она касается любви! Она соединяется тогда со сладостной меланхолией, с томительной нежностью, которые превращают любовное стихотворение XV в. с его старыми формами в нечто совершенно новое. Очерствевшее сердце тает в рыдании. Звучит мотив, который дотоле еще не был слышан в земной любви: de profundis.

Он звучит в проникновенной издевке над самим собой у Вийона -- таков его "l'amant remis et renie" ["отставленный, отвергнутый любовник"], образ которого он принимает; этот мотив слышится в негромких, проникнутых разочарованием песнях, которые поет Шарль Орлеанский. Это смех сквозь слезы. "Je riz en pleurs" ["Смеюсь в слезах"] не было находкой одного только Вийона. Древнее библейское ходячее выражение: "Risus dolore miscebitur et extrema gaudii luctus occupat" ["И к смеху примешивается печаль, концом же радости плач бывает" -- Притч., 14, 13] -- нашло здесь новое применение, обрело новое настроение с утонченной и горькой эмоциональной окраской. И рыцарь От де Грансон, и бродяга Вийон подхватывают этот мотив, который разделяет с ними такой блестящий придворный поэт, как Ален Шартье:

Je n'ay bouche qui puisse rire,

Que les yeulx ne la desmentissent:

Car le cueur l'en vouldroit desdire

Par les lermes qui des yeulx issent.

Устами не могу смеяться --

Очами чтоб не выдать их:

Ведь стало б сердце отрекаться

От лжи слезами глаз моих.

Или несколько более вычурно в стихах о неутешном влюбленном:

De faire chiere s'efforcoit

Et menoit une joye fainte,

Et a chanter son cueur forcoit

Non pas pour plaisir, mais pour crainte,

Car tousjours ung relaiz de plainte

S'enlassoit au ton de sa voix,

Et revenoit a son attainte

Comme l'oysel au chant du bois[17].

Казалось, радостно ему;

Лицем быть весел он пытался

И, равнодушен ко всему,

Заставить сердце петь старался,

Затем что страх в душе скрывался,

Сжимая горло, -- посему

Он вновь к страданьям возвращался,

Как птица -- к пенью своему.

В завершении одного из стихотворений поэт отвергает свои страдания, выражаясь в манере, свойственной песням вагантов:

C'est livret voult dicter et faire escripre

Pour passer temps sans courage villain

Ung simple clerc que l'en appelle Alain,

Qui parle ainsi d'amours pour oyr dire[18].

Сия книжонка писана со слов

Бежавша дней докучливого плена

Толь простодушна клирика Алена,

Что о любви на слух судить готов.

Нескончаемое Cuer d'amours epris короля Рене завершается в подобном же тоне, но с привлечением фантастического мотива. Слуга входит к нему со свечой, желая увидеть, вправду ли поэт потерял свое сердце, но не может обнаружить в его боку никакого отверстия:

Sy me dist tout en soubzriant

Que je dormisse seulement

Et que n'avoye nullement

Pour ce mal garde de morir[19].

Тогда сказал он улыбаясь,

Дабы, на отдых отправляясь,

Я почивал, не опасаясь

В ночь умереть от сей беды.

Новое чувство освежает старые традиционные формы. В общеупотребительном персонифицировании своих чувств никто не заходит столь далеко, как Шарль Орлеанский. Он смотрит на свое сердце как на некое особое существо:

Je suys celluy au cueur vestu de noir...[20].

Я тот, чье сердце черный плащ облек...

В прежней лирике, даже в поэзии dolce stil nuovo, персонификацию все еще воспринимали вполне серьезно. Но для Шарля Орлеанского уже более нет границы между серьезностью и иронией; он шаржирует приемы персонификации, не теряя при этом в тонкости чувства:

Un jour a mon cueur devisoye

Qui et secret a moy parloit,

Et en parlant lui demandoye

Se point d'espargne fait avoit

D'aucuns biens, quant Amours servoit:

Il me dist que tres voulentiers

La verite m'en compteroit,

Mais qu'eust visite ses papiers.

Я -- с сердцем как-то толковал,

Сей разговор наш втайне был;

Вступив в беседу, я спросил

О том добре, что одарял

Амур -- коль ты ему служил.

Мне сердце истинную суть

Открыть не пожалеет сил, --

В бумаги б только заглянуть.

Quant ce m'eut dit, il print sa voye

Et d'avecques moy se partoit.

Apres entrer je le veoye

En ung comptouer qu'il avoit:

La, de ca et de la queroit,

En cherchant plusieurs vieulx caiers

Car le vray monstrer me vouloit,

Mais qu'eust visitez ses papiers...[21]

И с этим я оставлен был,

Но путь его я проследил.

Он в канцелярию лежал,

Там к строкам выцветших чернил

Свой сердце устремило пыл,

Тщась кипу дел перевернуть:

Дабы всю правду я узнал,

В бумаги нужно заглянуть...

Здесь преобладает комическое, но далее -- уже серьезное:

Ne hurtez plus a l'uis de ma pensee,

Soing et Soucy, sans tant vous travailler;

Car elle dort et ne veult s'esveiller,

Toute la nuit en peine a despensee.

En dangier est, s'elle n'est bien pansee;

Cessez, cessez, laissez la sommeiller;

Ne hurtez plus a l'uis de ma pensee,

Soing et Soucy, sans tant vous travailler...[22]

В ворота дум моих не колотите,

Забота и Печаль, столь тратя сил;

Коль длится сон, что мысль остановил,

Мучений новых, прежним вслед, не шлите.

Ведь быть беде, коль не повремените, --

Пусть спит она, покуда сон ей мил;

В ворота дум моих не колотите,

Забота и Печаль, столь тратя сил...

Любовная лирика, проникнутая мягкой грустью, приобретала для людей XV столетия еще большую остроту из-за того, что ко всему этому примешивался некоторый элемент профанации. Но травестия любовного в церковные одеяния приводит не всегда к непристойному образному языку и грубой непочтительности, как в Cent nouvelles nouvelles. Она сообщает форму самому нежному, почти элегическому любовному стихотворению, созданному в XV в.: L'amant rendu cordelier a l'observance d'amours.

Мотив влюбленных как ревностных исполнителей устава некоего духовного ордена дал повод для превращения круга Шарля Орлеанского в поэтическое братство, члены которого называли, себя "les amoureux de l'observance". К этому ордену, по всей видимости, и принадлежал неизвестный поэт -- не Марциал Оверньский, как ранее предполагали[23], -- автор L'amant rendu cordelier.

Бедный, разочарованный влюбленный, удалившись от мира, попадает в чудесный монастырь, куда принимают только печальных "les amoureux martyrs" ["мучеников любви"]. В тихой беседе с приором излагает он трогательную историю своей отвергнутой любви, и тот увещевает его позабыть о ней. Под одеянием средневековой сатиры уже чувствуется настроение, свойственное скорее Ватто и культу Пьеро, не хватает лишь лунного света. "Не было ли у нее в обычае, -- спрашивает приор, -- бросить вам время от времени любовный взгляд или, проходя мимо, сказать вам: "Dieu gart" ["Храни Господь"]?" -- "Столь далеко у нас не зашло, -- отвечает влюбленный, -- однако ночью я простоял целых три часа перед ее дверью, не сводя глаз с водостока":

Et puis, quant je oyoye les verrieres

De la maison que cliquetoient,

Lors me sembloit que mes prieres

Exaussees d'elle sy estoient.

Когда же мне донесся в слух

Оттоль идущий звон стекла,

Тогда мне показалось вдруг:

Моим мольбам она вняла.

"Были ли вы уверены, что она вас заметила?" -- спрашивает приор.

Se m'aist Dieu, j'estoye tant ravis,

Que ne savoye mon sens ne estre,

Car, sans parler, m'estoit advis

Que le vent ventoit[24] sa fenestre